Читать интересную книгу Дурдом - Елена Стефанович

— Вы там своих больных доводите до безнадежного состояния, потом стараетесь нам спихнуть. Случись чего — процент летальности не у вас, у нас повысится.

Все это Лена слышала… Не выдержав постыдного торга, она из последних сил, шатаясь, поднялась с носилок, сделала шаг в сторону и с оглушительным, заполнившим весь мир звоном в голове, рухнула как подкошенная, на пол… Пришла в себя она лишь через несколько суток, в палате интенсивной терапии: поняла это из разговора двух врачей, которые возились у ее койки с капельницей. Первую, кого она увидела около своей кровати, была Аннушка Козлова. Загородив своим необъятным туловищем весь оконный проем, она, чинно расположившись около прикроватной тумбочки, поглощала вареные яйца с толстыми кусками хлеба и салом.

Лене даже интересно стало: сколько же Аннушка зараз заглотить может? Пять яиц… семь… девять… одиннадцать! И девять толстых кусков сала, и столько же хлеба!

Аннушка, уловив наконец ее взгляд, сыто икнула и, утопив в многослойном подбородке добродушнейшую из своих улыбок, спросила: "Ну, проснулась? Пора, пора… А я тут маленько червячка заморила". У Лены мелькнула смешливая мысль, что, наверное, Аннушкин "червячок" должен быть размером с хорошую анаконду…

В палату вошёл врач.

— Ну, как настроение? — наклонился над ней пожилой человек с сивыми усами и с добрым, располагающим взглядом.

— Да, девушка, задала ты нам работки! Ладно, все самое страшное позади. Лежи, набирайся сил… Ты что?

Лена всматривалась в него так пристально и отстранённо, как смотрят вернувшиеся с того света, заживо похороненные и нечаянно сумевшие снова прийти к людям… Поправлялась Лена медленно и вяло. Наверное потому, что ее угнетала неотступная, как комариный зуд, мысль о возвращении после больницы в психушку. В терапевтическом отделении ей была выделена небольшая отдельная палата, при ней неотлучно находился "индивидуальный пост" — сменяющие друг друга санитарки из психбольницы. Положение Лены было унизительным: по терапии, естественно, сразу, как только она поступила, пронесся слух, что привезли больную "с псишки", что она совсем "того" и ее караулит специальная санитарка.

В течение дня в палату будто ненароком, заглядывали десятки посторонних, мужчины и женщины, старики, молодые. Всем было интересно, как выглядит пациентка с "псишки". Да и здешние медики отнюдь не скрывали любопытства: в палату заходили медсестры даже из других отделений, во все глаза разглядывали Лену, и совершенно не стесняясь, полагая, что она "с большим приветом", начинали разговор с очередной санитаркой:

— Эта, что ль, с псишки-то?

— Эта, эта!

— М-да-а… Поди, тяжело там работать-то, страшно, а?

И начинается бесконечный треп о "трудностях" и "опасностях" работы в лсихбольнице.

Лена во время этих идиотских разговоров старалась делать вид, будто подобные глупости ее не касаются и тем более — не интересуют, что ей просто плевать на всю эту пустопорожнюю болтовню. Но однажды не выдержала-таки…

— Александра Павловна, вы так свои подвиги расписали, прямо хоть к медали за героизм вас представляй. А что же про другое молчите — как больных к голой сетке на несколько суток привязываете, как избиваете беспомощных людей, издеваетесь над ними… Ну, расскажите, не стесняйтесь! Расскажите, как за пару папирос больные за вас самую грязную работу выполняют, убирают туалет, моют полы, пеленки стирают. Гуманисты вы чертовы! И вы тоже, — горько проговорила Лена, обращаясь к непрошенным гостям, — пришли тут, как в цирк! Ну что вы меня разглядываете? Я не человек, по-вашему? Что вы по десять раз на дню сюда повадились всякое вранье выслушивать?

Смущенные, удивленные гости тихо, одно за другим, исчезали за дверью. Александра Павловна налилась свекольным гневом. Ей как-то в голову не приходило, что упорно молчавшая все время "дурдомовская поэтесса" посмеет и здесь обнаружить свой острый язык, и выдавать ее посторонним за дурочку — небезопасно.

В мёртвом молчании прошёл день. Александра Павловна куда-то ненадолго удалилась, вернувшись, плотно уселась на стул у койки с видом поруганной добродетели — мол, несмотря ни на что, я завсегда на дежурстве, завсегда на посту…

Поздно вечером в палате появилась вдруг Ликуева.

— Ну, здравствуй, Леночка! — сладко пропела она. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — безразлично ответила Лена…

— Нор-маль-но… — протянула Ликуева и побарабанила пухлыми пальцами, унизанными золотыми кольцами, по спинке кровати. — А почему ты, Леночка, так плохо себя ведешь? Александра Павловна жалуется на тебя.

— Еще и жалуется? — изумилась Лена. — А она не рассказала вам, как водит сюда толпы зрителей, устраивает цирк, всякие небылицы про больницу рассказывает?!

— Успокойся, Леночка, успокойся, — уговаривала Ликуня разгневанную пациентку, потихоньку продвигаясь к выходу. — Ну, что ты так разволновалась?

Через минуту в палате наступила зловещая тишина — Ликуева ловко, как лиса, выскользнула прочь. Александра Павловна демонстративно вытащила из сумки здоровенные психбольничные веревки, сшитые из вафельных полотенец, и положила их на видное место. Лена поняла, что таким образом ей давали возможность сделать выводы о мерах, которые в случае чего могут быть к ней применены.

"А, наплевать на все!" — подумала она, закрыла глаза и попыталась уснуть. Но как ни зажмуривалась, как ни пыталась отвлечься от невеселых мыслей, визит Ликуни совершенно выбил ее из колеи. Как-то позабылось за время болезни, что она — существо подневольное и не ей самой распоряжаться своей дальнейшей судьбой. Сознание этого угнетало больше всего. Почему, кем она лишена самого насущного человеческого права — решать, как ей жить, какой быть, чем заниматься? Почему она, словно и в самом деле безумная, отдана под чью-то опеку? Но ответов на эти вопросы не было, и она все ворочалась, не в силах уйти в спасительный сон.

Где-то уже за полночь по больничному коридору загрохотали шаги.

— Что-то случилось, наверное, — подумала Лена, — кому-то плохо…

Дверь палаты распахнулась, ввалились трое здоровенных парней спортивного вида, в белых халатах.

— Ну, кого тут в психушку нужно доставить? — спросил старший по виду, самый матерый.

— Ее! — кивнула Александра Павловна.

Парни иронически переглянулись.

— Ее? Вы бы еще милицейский дивизион вызвали!

Лена встала, накинула халат, телогрейку, которую подали "милосердные братья" из специальной психбригады "Скорой помощи", и пошла к выходу. Бравые ребята тут же крепко и надежно схватили ее под руки — черт ее знает, психическую, а вдруг в бега пустится?

Машина мчалась по ночному городу. В ее голове засуетились быстротечные и суматошные мысли: "Как там папка, выписался или нет?… И куда меня поместят, в какое отделение, в какую палату?"…

Вот приемный покой. Выходит сонная, сердитая дежурная сестра, потом, наконец, является дежурный врач. У старшего из психбригады берет какие-то бумаги, расписывается на клочке бумажки. "Словно квитанцию из химчистки заполняет!" — мелькает в голове Лены.

Лена сидит на сиротски-сером, расшатанном стуле и косится на затянутое решеткой окно. Она знает этого врача — совсем молодой, может от силы год самостоятельно работает, настоящий дурак.

— Ну-с, и какие мысли, мадам, посещают теперь вашу умную голову? — тоном юродивого вопрошает он. — Что, снова в бега кинетесь?

— Ага, — спокойно кивает в ответ Лена и безмятежно глядит ему в глаза.

— Тэ-эк-с, стремление к побегу, стало быть, остается, — констатирует он себе под нос и что-то поспешно отмечает в истории болезни. — Ну, а жить вам по-прежнему не хочется?

— Нет, почему же? — хочется. Особенно как вас увижу, так петь и плясать сразу охота.

— Да? — молодецки ухмыляется врач. — Значит, все-таки интерес к жизни не потерян?

— Нет. Не потерян. Если живут такие умники, как вы, то почему же я должна уходить из жизни?

— А? — растерянно переспрашивает врач, оглядываясь по сторонам. — Вы что-то много на себя берете!..

Скажите, пожалуйста, он еще и обижаться умеет!..

Врач ходит по приемному покою, задрав полы халата и заложив руки в карманы брюк. Тапочки, сползая с его ног, открывают постороннему взору печальную картину полного обветшания и расползания прямо на ногах давно не стиранных носков. Он весь пропитан какой-то физической и душевной нечистоплотностью. Лене трудно даже дышать рядом с этим рассадником грязи, но она, к счастью, быстро спохватывается: откровенный бунт ей ничего не даст, и потому она молчит, просто молчит. К тому же от передряг и неожиданностей нынешней ночи она вконец утомилась, она еще слишком слаба после болезни, единственное ее желание на сегодня — просто лечь, укрыться с головой одеялом и чтобы никто не лез, не задевал ее…