Читать интересную книгу Дурдом - Елена Стефанович

А врачу нужно непременно самоутвердиться. Ведь и дежурная медсестра приемного покоя, и санитар слышали, как дерзко разговаривала с ним эта паршивая девчонка, эта шизофреничка, претендующая на ум и оригинальность — нужно ее поставить на свое место, показать, что здесь значит он, врач! И в таком случае хороши все средства.

— Так, больная, — наконец, подчеркнуто официально обратился он к ней. — Время, правда, уже позднее, да ведь вы, как я понимаю, спать не желаете, так уж давайте поговорим по душам…

У Лены кружится голова, ей все труднее сидеть, от напряжения у нее гудят руки и ноги, она устала, чертовски устала, но ведь этому тупице говорить что-либо бесполезно. К тому же гордость не позволяет ей признаться в своей слабости. Да и куда спешить, в дурдомовское отделение? И она согласно кивает: давайте беседовать…

— Ну, так вот… давно интересуюсь вами, тут и профессиональный, и чисто человеческий интерес. Расскажите о себе, о своей жизни. Ну, вот такой щепетильный вопрос — когда вы начали жить половой жизнью? Понимаете, очень важно…

Рядом с врачом, застыв в выжидательной позе в предвкушении развлечения, потехи, стояли медсестра и санитар. И бабская физиономия врача начала расплываться в издевательской ухмылке: мол, ну, давай, острая на язык девушка, что-то ты сейчас скажешь!..

— Значит, это — очень важно? — переспросила Лена, стараясь не "заводиться".

— Ну, конечно! Интимная жизнь — это если угодно, начало начал всего, что в человеке. Тут и удачи жизненные, и неудачливость, и чувство собственной неполноценности, и, наоборот, чувство защищенности… Я понятно излагаю свои мысли?

— Весьма! И, если это так важно, начнем, пожалуй, с начала — с гинекологического кресла, а? — подхватила Лена, кусая губы, чтобы только не сорваться, и принимаясь стаскивать телогрейку. — Начнем с азов! Вы же, как я понимаю, специалист широкого профиля, не правда ли? Вы и психиатр, вы и психолог, и сексолог, вас все проблемы интересуют, и постельные, и духовные. Я не против, помогу, чем могу.

Они стояли друг против друга — пухлощекий молодой человек в белом халате с откровенно неприязненным выражением лица и измученная болезнями, жизненной неустроенностью, душевным одиночеством восемнадцатилетняя девушка. И врач сдался… Глядя куда-то вбок, он распорядился: "Ведите больную в отделение!" И прибавил: "Да не в первое, а во второе, это распоряжение Ликуевой".

О втором отделении Лена знала понаслышке. Там никогда для нее не находилось места. Во-первых, в этом отделении больных было раз в пять меньше, чем в первом. Во-вторых, там у каждой больной была своя койка — предел мечтаний, можно сказать, и, в-третьих, что не менее важно, в этом отделении, как правило, находилась публика из "блатных", а Лена со своим "длинным языком" никак в этот разряд не могла быть зачислена.

— Но ведь во втором отделении нет мест! — удивленно воскликнула сестра.

— Найдите! Пусть поставят раскладушку! — жестко скомандовал врач. И Лена с удивлением поняла, что оказывается не так он прост, этот столь понятный, казалось, с первого взгляда молодой врач.

И вот, в третьем часу ночи, в неведомом для нее втором отделении она укладывается на установленную для нее в коридоре раскладушку и, вконец измотанная прошедшими сутками, ложится под одеяло и крепко, без всяких снотворных, засыпает.

Глава 6

…Утро следующего дня начинается с обхода. Оказывается, сначала врачи идут на обход во второе отделение, поскольку здесь "более перспективные больные", требующие особого внимания, контроля, лечения, общения с врачом. В первом же отделении, как правило, либо "хроники", либо "социально запущенные", на которых жалко тратить драгоценное врачебное время. Всю эту информацию Лене между делом выдает сестра — практикантка, которая принесла ей утром лекарство.

Так… Значит, целых три года она числилась в "неперспективных", была среди тех, на ком "поставлен крест". А сейчас, значит, в "перспективные" попала? Это за какие же заслуги? Интересно…

От любого вопроса любого больного в первом отделении врачи чаще всего лишь досадливо отмахивались, либо отделывались отговорками. Некогда! Тем более, как уже знала Лена, все врачи работали на полторы-две ставки.

А здесь, во втором отделении, те же самые врачи и внимательны, и доброжелательны, и терпеливы, и заботливы… Правда, и больные здесь — явно другого сорта люди: много женщин в нарядных домашних халатах, кофтах, в руках у некоторых — вязание, книги, газеты… Телевизор есть…

И дикого крика, матюгов, воя, драк не видно и не слышно. Здесь нечего бояться, что возбудившаяся вдруг больная с двадцатилетним стажем дурдомовской жизни вопьется тебе зубами в руку или откусит нос — такие случаи были не редкими.

И все же Лене в "блатном" втором что-то определенно не нравилось. Что-то мешало ей радоваться спокойствию и устроенности здешнего быта. Что именно, она поняла гораздо позже, пока же смущало только смутное чувство недовольства и недоумения.

Ей уже выделили койку в палате — в обед должна выписаться больная, место освобождалось. Лежа в чистой постели, Лена внимательно поглядывала вокруг, отмечая непривычное для себя… Вот врач говорит с больной о ее служебных проблемах. Эта женщина — музыкальный работник, дома у нее двое детей и прекрасный муж, он о ней очень беспокоится, каждый день прибегает. Но она тревожится, как теперь у нее на работе будет все складываться. Ведь репутация у человека после ПБ довольно шаткая…

— Ну, что вы! — успокаивает ее врач. — О какой репутации речь? Народ у вас там культурный, понимающий. И, потом, кто вам помешает в случае чего просто сменить место работы.

— Нет-нет! — пугается женщина. — Как же это так — работу менять? Я ведь всю жизнь детской музыкальной школе отдала, думала, что уж до пенсии буду своим делом заниматься, а вы говорите, работу сменить. Нельзя мне уйти из школы, понимаете? Там вся моя жизнь.

…А вот и Татьяна Алексеевна! С девчонкой, ровесницей Лены, Фея обсуждает тоже что-то очень важное. Девчонка хмурится, упрямо мотает головой, а Фея ее долго и терпеливо в чем-то убеждает, и постепенно больная, видимо, соглашается, сдается. А у самой Татьяны Алексеевны вид такой строгий и серьезный, что Лена даже подойти к ней не решается.

…Наконец она подходит к Лене, присаживается на край ее кровати, долго, внимательно всматривается в ее мир, печально улыбается и явно не спешит начинать разговор.

Ну, что она может сказать этой непростой, вредной девчонке, чуть чего выпускающей колючие иголки — что ей сказать, что спросить? Как она себя чувствует — и без слов ясно. Обнадежить ее… Но чем?.. Ведь после злополучного побега ей теперь мало хорошего светит, а о выписке в обозримом будущем и говорить не приходится. И так уж Ликуева за все, что произошло, отчитывала Татьяну Алексеевну, как провинившуюся школьницу:

— Понимаю вашу жалость к этой больной, коллега, но лучше свои эмоции держать на привязи!.. Вы отлично понимаете, что прогноз у больной крайне неблагоприятный. И не нужно давать ей чувствовать, что вы, видите ли, добрее и сердечнее других. Ничего, кроме вреда, и вам, и Ершовой это не принесет! И вообще больных нужно держать на расстоянии, нельзя их приручать, это — себе дороже!..

"Неблагоприятный прогноз"… Ну, а что делать, если она, Татьяна Алексеевна, тоже врач-психиатр, как и Ликуева, в корне не согласна с диагнозом, поставленным Лене Ершовой в самом начале? Что ей, врачу, делать, если она просто уверена, что никакой шизофрении у этой девчонки не было и нет, а есть только социальная ущемленность, семейная неустроенность, ну, может быть, в определенной мере, педагогическая запущенность, но не более того? Что ей, врачу, делать, если она считает эту девочку натурой незаурядной, одаренной и лишь по трагическому стечению обстоятельств попавшей в эти стены? И не таблетки, не уколы нужны такому человеку, а доброжелательное окружение, умные, терпеливые люди вокруг, элементарная человеческая душевность.

К сожалению, Татьяна Алексеевна для своих более опытных коллег всего лишь "молодой специалист", ее мнение для старших товарищей, а для Ликуевой тем более, значения не имеет. Но ведь и столь опытный Иван Александрович Воронин, четверть века в больнице отработавший, тоже считает, что Ершова — незаурядная личность, к ней совсем другое должно быть отношение…

* * *

— Татьяна Алексеевна, а мой отец… где?

— Здесь. В больнице. В мужском отделении, в первом…

— А… можно мне его увидеть?

Татьяна Алексеевна знает, что Ликуева ни за что на свете не разрешит Лене свидания с отцом. И подходящее объяснение, конечно, на этот случай у нее отыщется — мол, больная так слаба, а тут вероятно потрясение и оно больной на пользу не пойдет… Песня известная! А вот не разрешить дочери увидеться с отцом — это, безусловно, гуманный акт…