Именно духовная жизнь, продолжал И. А. Ильин, есть то, за что и ради чего можно и должно любить свой народ, бороться за него и погибнуть за него[42]. Что же касается любви к родине, то она, подчеркивал мыслитель, не вынудима; она есть дело свободы, внутренней свободы человеческого самоопределения[43]. И, наконец, резюмируя ход своей мысли, И. А. Ильин заключал:
«Родина есть дух народа во всех его проявлениях и созданиях; национальность обозначает основное своеобразие этого духа. Нация есть духовно своеобразный народ; патриотизм есть любовь к нему, к духу, его созданиям и к земным условиям его жизни и цветения»[44].
По идее русского мыслителя, этничность человека как бы растворяется в духовной общности, образующей ядро нации. В духовной сращенности люди образуют национальное единство, которое «снимает» родимое пятно их этнического происхождения. Но вряд ли можно отрицать, что в его концепции заложено то же внутреннее противоречие, что столь очевидно во взглядах Ренана и Ортега-и-Гассета: надэтническая «национальная» общность или невозможная абстракция, или единство вокруг и на основании этнической культуры.
Две ипостаси
Таким образом, идея нации изначально выступает в Западной Европе, где и родилась, в двух ипостасях – этнической и гражданской.
Дело в том, что она сплеталась с идеей социального освобождения и почти полностью отождествлялась в общественном сознании с представлением о суверенности народа. И не случайно. Торжество идеи нации во Франции происходит во время революции 1789–1794 годов. В Италии движение за освобождение от австрийского гнета соединяется с борьбой за объединение нации и преодоление феодальной раздробленности страны. В меньшей степени социальный аспект национального движения заметен в Германии, хотя и там процесс формирования германской нации требует расчистки национального государственного пространства от руин феодализма.
Вот почему в глазах европейского общественного мнения нация сразу же выглядит и как этническое сообщество, добивающееся независимости, или единства и независимости, и как коллектив выступающих за социальное раскрепощение сограждан. Лишь с ходом времени обнаруживается, что эти две ипостаси далеко не всегда тождественны, а во многих районах мира практически никогда таковыми не бывают. Соответственно формируются два основных подхода к пониманию нации: ее видение как этноса, создавшего собственную государственность, и ее видение как сообщества равноправных сограждан, этническое происхождение которых не имеет правового значения.
Можно бы сказать, что рискованно распространять частный, прежде всего европейский, опыт национального строительства на остальной, очень на Европу не похожий мир. И это было бы верно, хотя лишь отчасти. Ибо сначала важно выявить, в чем ошибочна европейская идея нации вне зависимости от географического либо исторического контекста ее зарождения. А она от противоречий не свободна.
В частности, вряд ли верно утверждение, что нация, не добившаяся независимости и не выработавшая собственной государственности, не может считать себя полноценной. Существование подобных представлений выгодно честолюбивым политикам и бюрократам, которым сулят доступ к рычагам власти, и, естественно, они энергично способствуют их распространению. Их интересы можно понять, но это не доказывает их правоты.
Если же нация – это динамичное сообщество людей, зачастую различного этнического происхождения, но сложившееся вокруг одного доминирующего этноса, скрепленное общностью исторических традиций, единством культуры и близостью стремлений, то для формирования такого сообщества его независимая государственность отнюдь не является непременным условием. Нация и государство сосуществуют как бы в разных плоскостях. В границах единого государственного образования вполне могут взаимодействовать несколько наций, и если государственный механизм не захвачен бюрократией одной какой-то национальной группы, их свободному развитию мало что будет мешать. Иначе говоря, только в тех случаях, когда нация в рамках единого полиэтнического сообщества оказывается жертвой угнетения и дискриминации в какой-либо форме, вопрос о создании собственного отдельного государства становится для нее действительно актуальным. При этом бросается в глаза, что даже в тех случаях, когда постановка вопроса о собственной государственности является исторически оправданной, решение этой задачи не обходится без колоссальных утрат.
Более того, становящаяся независимой нация часто оказывается пленницей – и жертвой – собственной независимости. Характерен в этом отношении опыт стран Тропической Африки. В период борьбы за независимость в национально-освободительном движении сталкивались две позиции. Сторонники одной выступали за сохранение крупных государственно-административных сообществ, вроде федерации Французской Западной Африки или федерации Французской Экваториальной Африки. Широчайшее распространение получили идеи панафриканизма. Один из творцов этой концепции, президент Ганы Кваме Нкрума, выдвинул проект создания на территории Африканского континента единого государства.
Победила, однако, вторая позиция – сторонников превращения в независимые государства мелких административно-территориальных образований. Их торжество обернулось для народов тягчайшим поражением. Раздробленность способствовала экономическому застою и политическому авторитаризму. В силу бедности населения, узости внутреннего рынка, слабости предпринимательской прослойки на роль главного организатора экономического развития оказалось выдвинуто государство, а более конкретно, государственная бюрократия.
Часто говорят, что малые народы не смеют и претендовать на независимость. Это, конечно же, вздор. Но очевидно, что именно для малых народов наиболее велик риск попасть в историческую ловушку собственной независимости и стать пленником внешних, далеко не всегда доброжелательных сил. Напротив, именно в рамках крупного полиэтнического государственного образования они легче могут и обрести свободу, и сохранить достоинство.
В странах третьего мира с характерной для большинства из них пестротой этнического состава населения, тем не менее, иной раз выходит на первый план именно «этническое» видение нации. Но очевидно, что применение этого подхода на практике способно разрушить национальный мир, столкнуть между собой различные этнические составляющие населения. Поэтому широкое распространение приобрела модель, вдохновляющаяся ливанским образцом государственного строительства. Суть ее заключается в том, что каждая этническая и религиозная группа получает оговоренную в некоем общественном договоре долю власти, долю экономического могущества, долю социальных привилегий. Как известно, в Ливане четко определялось, какие ключевые государственные посты – президента, премьер-министра, сколько мест в парламенте выделяется каждой из конфессиональных и этнических групп. И система успешно работала, пока демографические процессы не изменили давнее соотношение сил.
Интересен в этом отношении эксперимент, который в течение нескольких послевоенных десятилетий осуществлялся в Малайзии. В 1981 г. из 11 миллионов человек, населяющих федерацию, 54 процента составляли малайцы, или «бумипутра» – «сыны земли», 36 процентов – китайцы, 12 процентов – индийцы и один процент – другие национальности. Среди китайцев и индийцев едва ли не большинство образовывали потомки иммигрантов, прибывших в страну в конце XIX – начале XX века для работы на плантациях или оловянных рудниках. С ходом времени им удалось добиться существенного улучшения своего экономического положения и социального статуса. К 1970 г., ставшему переломным в истории страны, около 49 процентов малазийцев жили ниже официальной черты бедности, причем в деревнях с преобладающим коренным населением бедность была уделом уже 68 процентов населения. Малайская аристократия удерживала ключевые посты в государственном аппарате, в частности в полиции и армии, но в экономике 60 процентов предприятий принадлежали иностранному капиталу, более 30 процентов – малайзийцам китайского происхождения, тогда как малайцы владели всего двумя процентами предприятий. Многие из них ощущали себя чужими в собственной стране[45].
Правда, в конституции Малайзии имелись статьи, закреплявшие за «бумипутра» определенные преимущества. В государственном аппарате им резервировалось большинство мест – в соотношении 4:1. В учебных заведениях малайцам предоставлялось 80 процентов стипендий. Кроме того, по этническому принципу выдавались лицензии на некоторые виды предпринимательской деятельности и ремесел. Только малайцам выделялись участки земли, предназначаемые на цели развития[46].