И мелкий жест, и действия в трудной ситуации равно выдают этническую принадлежность человека. Есть совокупность жестов, выполняемых бессознательно, автоматически, есть манера держать голову, носить костюм, здороваться или прощаться, свойственных одному народу и совершенно чуждых другому. На индивидуальном уровне всегда возможны исключения, но, скажем, группа французских туристов резко отлична своей жестикуляцией от аналогичной немецкой группы. Хотя обычно жесты являются автоматическими, они бывают и полны смысла, выражают и эмоциональное состояние человека. Жест символичен, причем традиционность делает понятным знак, который он представляет. Этой знаковой системой каждый овладевает с младенчества, и она вместе с устной речью накладывает на личность неизгладимый национальный отпечаток.
На более высоком уровне поведение диктуется нормами этикета. Он регулирует формы отношений между людьми в зависимости от их семейного, имущественного, сословного положения и играет огромную роль в поддержании социальной устойчивости. За каждой из норм этикета стоят века опыта, века культурной работы. Он является как бы светской обрядностью, и его разрушение свидетельствует о болезненной ломке и социальных, и межличностных отношений. Нельзя забывать и того, что нормы этикета вырастают из представлений о личности и ее природе. Народная мысль, имея дело со стандартными и повторяющимися жизненными ситуациями, кодифицировала поведение, которое считала в данных ситуациях наиболее разумным. У каждого народа оно, естественно, было индивидуальным, заставляя предполагать существование национальной психики, национального характера.
Манере поведения, культуре во всех ее материальных и духовных проявлениях, общественному сознанию народа присущи черты, которые складываются в национальный стиль, всегда неповторимо своеобразный. Этот стиль – неотделимая особенность каждой нации, во многом предопределяющая ее индивидуальность.
Выдающийся русский философ А. Ф. Лосев писал:
«Индивидуальность ничем нельзя объяснить, потому что даже бесконечный причинный ряд объясняет в индивидуальности какую-нибудь одну ее сторону. Индивидуальность объяснима только из себя самой»[28].
По всей видимости, раскрываемы лишь отдельные моменты национального своеобразия. В арабском мире символика чисел, орнаментальных знаков и цвета, понимание структуры пространства как расщепленного на светское и сакральное, общественное и семейное, восходящая к архаичному видению мира и разделению труда мужская доминанта в культуре при подавлении женского начала во многом сформировали стиль жизни и стиль культуры, где семейный замкнутый мир противопоставляется открытому, общественному, где священное, «небесное» пространство выделяется из «земного», светского, со строгой геометризацией и орнамента, и украшенных им архитектурных сооружений, с культом мужественной силы, с ритмами музыки, архитектуры, орнамента, в которых ощутимы поиски числовых «знаменателей» мироздания.
Во Франции, где темпы движения истории были стремительнее, чем на Арабском Востоке, тем не менее, национальное с достаточной отчетливостью проступает через череду стилей различных эпох. Парадоксальным образом в этом национальном стиле сочетаются почитание авторитета и бунтарство, рассудочность и склонность к эмоциональным порывам, культ независимой личности и замешенный на конформизме культ государственной власти, солнечная ясность ампира и туманная мистика готики. В строгой геометричности французских парков, в однообразной застройке буржуазных кварталов крупных городов, в помпезной пышности некоторых школ живописи проявляется одна сторона национального характера. В прозрачной нежности музыки Дебюсси, в фантасмагориях средневековых витражей, в чувственной лирике Верлена – ей противоположная. Противопоставление, впрочем, условно. Обе стороны национальной культуры сращены в различных соотношениях, дополняя друг друга и друг другу противореча.
Ощущение народом своей индивидуальности – мощный фактор национального самосознания. Многое здесь зыбко, субъективно, с трудом поддается дешифровке. Плотный слой этнического самосознания в значительной мере образовывался пережиточными коллективными представлениями, в которых противоречиво сочетаются миф и реальность. В глубочайшую древность уходят корни мифа о кровном единстве людей одной нации; не менее архаичны и мифы, питающие веру в этническое превосходство, связанные с представлениями о божественном происхождении народа, об его избранности. Провозглашение нации священной доводит до предела процесс подобного самообожествления.
Нация – одно из тех громких слов, которые люди слишком охотно наполняют мистическим содержанием. Оно ставится ими в ряд со словами родина, народ, кровь, род или, из более современного лексикона, класс, партия, Государство и многими-многими другими, которые то появляются в этом ряду, то из него выпадают. Их реальный смысл обычно размыт, да он и не слишком важен: в сущности, перед нами – звуковые символы, своего рода слова-иконы, перед которыми преклоняют колени, не слишком внимательно к ним приглядываясь или, в данном конкретном случае, прислушиваясь. За них многие готовы отдать жизнь, но мало тех, кто способен их объяснить. А ведь если вдуматься, сам термин «нация» скорее можно бы сравнить со старым лопающимся мешком; так много разного, несовместимого туда затолкнуто. Вот уже не одно столетие история тащит за спиной этот мешок, не решаясь ни отбросить в сторону, ни разобрать его содержимое.
Теперь же, когда термин «нация» прочно закрепился в общественном сознании, уточнить его содержание стало вдвойне непросто. Там, где требуется честный анализ, общественное мнение настаивает на пиетете, исключающем саму возможность такого анализа. Напротив, руки демагогов оказываются развязаны. Им удобно оперировать понятиями, смысл которых четко не определен.
Из пропасти в национальном сознании между реальностью и мифом зачастую вырываются бешеные националистические страсти. Ярость и злоба всегда присущи попыткам подогнать действительность под мерку мифа. Нужны ли примеры? Один из них – поистине поразительные высказывания ныне умершего грузинского политического и культурного деятеля З. Гамсахурдиа на митинге в селе Ахалсопели Кварчельского района Грузии, где собравшиеся, в частности, услышали:
«Кахетия всегда была демографически самым чистым районом, где грузинский элемент всегда преобладал, всегда властвовал. Сейчас же там так устроили дело, что мы в раздумье: как спасти Кахетию? Тут татарство поднимает голову и тягается с Кахетией, там – лекство, там – армянство, а там еще осетинство, и они вот-вот проглотят Кахетию. Вот что нам сделали эти коммунисты, эти предатели. Продали, за деньги продали этот наш любимый, святой уголок, Кахетию, эту родину героев, родину святых продали, продали чужеродцам, и сегодня мы стоим перед катастрофой».
Далее З. Гамсахурдиа воскликнул:
«Сила на нашей стороне, грузинская нация с нами, и мы расправимся со всеми предателями, всех призовем к надлежащему ответу и всех злых врагов, приютивших негрузин, выгоним из Грузии»[29].
Миф о «демографически чистом» крае, о «чистой» расе, очевидно несостоятельный, обернулся в данном случае требованием расправ над чужаками, насильственного очищения Кахетии от чужеродных элементов, якобы представляющих угрозу для грузинской нации. Толпа бешеным ревом одобрила речь оратора.
Сцена типичная для переживаемого миром времени.
Свобода выбора или предопределенность
Нельзя не задуматься над тем, как общественная мысль «видит» нацию, какое содержание вкладывает в это понятие. И не оказывает ли это видение влияние на политических деятелей, теми, может быть, до конца не осознаваемое?
В мышлении многих народов слово «нация» постепенно начало наделяться чуть ли не мистическим значением. Процесс ее «обожествления» происходил стихийно, проявляясь по-разному в различных культурных средах. В третьем мире в ходе борьбы за независимость революционная пропаганда утверждала, что освобождение нации откроет перед массами путь к процветанию, и нация провозглашалась самодовлеющей ценностью. Во многих странах Африки, завоевавших независимость, был создан культ нации-государства, где государством обеспечивалось единство нации, а волей нации освящалась деятельность государства.
Одновременно провозглашалось, что интересы нации превыше интересов личности, превыше интересов отдельного человека. Повсеместно в общественном сознании закреплялся крайне мифологизированный образ нации, или, вернее, Нации.
Из глубочайшей древности выплывали представления, казалось бы, давно преодоленные и отброшенные человеческой мыслью. Одним из основных, если не главным, признаком нации утверждалось ее якобы объективно существующее кровное единство. Защита «чистоты» крови, т. е. прекращение всех контактов с «инородцами», приобретала чуть ли не религиозный смысл, вызывая вспышки общественной истерии в случаях нарушения, особенного сексуального. Другой столь же «священный» признак нации – «чистота» ее исторической территории. Она оберегалась всеми доступными средствами от чужаков-переселенцев, от всех людей иной культуры, само присутствие которых на национальной почве ее «оскверняет».