Мы зашли в теплый и хорошо освещенный кабинет; на стенах я заметила цветастые пятна картин и тканевые панели, узоры которых сливались для меня в одно смазанное пятно. Меня подвели к камину, в котором задорно потрескивал огонь, чтобы я отогрелась, не забывая крепко держать за руки.
Я уставилась в огонь. Пожалуйста, спаси мои ноги, огонь… Теплые потоки воздуха шевелили мои волосы, ласкали кожу лица, и постепенно я согревалась, но ступни все так же оставались «деревяшками». Поэтому когда я вдруг ощутила сильный укол боли в одной из ступней, то невероятно обрадовалась. Чувствительность возвращается!
Пока я грелась, Гадо перебирал какие-то шуршащие бумаги на столе. В кабинет вошел парень с кувшином вина и высоким бокалом. Оставив вино на столе, парень спросил, не желает ли господин распорядитель еще чего-то. «Господин распорядитель» отослал парня, потянулся, и, с трудом встав с широкого кресла, подошел к нам с бокалом вина.
— Инструмент готов? — спросил он у мэнчи. — Доставайте.
Один из мужиков достал с висящего неподалеку крючка перчатки и, нагнувшись, вытащил из огня инструмент для клеймения, готовый, собственно, к процессу клеймения.
Обе мои ступни к тому времени обрели чувствительность и адски жаловались на прогулку по ледяной площади, а кровь прилила к лицу. Если бы мэнчи не держали меня за руки, я бы, наверное, осела на пол.
— Сколько тебе лет, дикарка? — спросил Гадо.
— Двадцать… — хрипло ответила я, забыв добавить «с хвостиком».
— Это правда, что ты бесплодная?
— Нет.
— Посмотрим… Страшно?
— Нет.
Я была бы рада постоянно отвечать «нет» с независимым видом, но страх прокрался в мой голос, выдал меня, и толстяк улыбнулся. Мэнчи, который взял инструмент, подошел ко мне сбоку. Мое лицо уже не просто горело, оно пылало: я еще помнила, как холодны камни площади, и при этом ярко ощущала жар огня, шедший из камина.
Сердце билось бешено. Мысли выбивали ритм: «Не-может-быть-не-может-быть». Один из мэнчи опустил рукав платья, обнажая мое плечо, а другой приподнял инструмент…
— Выпей, — велел Гадо, и сунул мне под нос бокал с вином.
Я взглянула в блестящее подкрашенное лицо толстяка. К чему эта жалость? Зачем давать мне вино, чтобы облегчить боль? Я же в его глазах просто животное, на которое нужно поставить тавро.
— Нет, — ответила я с высокомерием королевы.
Гадо усмехнулся и сам стал пить вино.
— Чтоб ты подавился, тварь, — добавила я самым любезным тоном.
Слово «тварь» на русском и имперском звучит одинаково. Услышав оскорбление, толстяк подавился и выронил бокал, обрызгав себя и окружающих; бокал к тому же бухнулся прямо ему на ногу. Разозленный распорядитель секунду-другую смотрел на меня, затем опустил свой рукав так, чтобы прикрыть ладонь, забрал инструмент для клеймения у мэнчи, чтобы самому заклеймить меня, но, торопясь, ненадежно его ухватил, так что железяка оказалась в опасной близости от моей ноги. Я не замедлила воспользоваться преимуществом и пнула Гадо по низко опущенной руке с инструментом; рука толстяка от удара разжалась, а инструмент полетел в сторону.
Я рассмеялась, чтобы смутить его еще больше, и спросила:
— Эта штука слишком тяжела для тебя, Гадо?
Кто-то из мэнчи кинулся поднимать инструмент, а сам толстяк несколько раз ударил меня по лицу; из разбитой губы потекла кровь.
— Держите крепко! — приказал Гадо, и, снова взявшись за инструмент, заклеймил меня.
Я была уверена, что заору, но на деле даже не пикнула; боль меня ослепила и ошеломила, лишив голоса. Я окунулась в нее, как в маленькое озерцо, растворилась, а когда вынырнула, и вернулся дар крика, его уже можно было сдержать. Запах паленой кожи был отвратителен, и меня затошнило. Я повисла на руках мэнчи, сглатывая подступающую желчь и смаргивая слезы; кометой пронеслась в сознании мысль, что второй раз нечто подобное я не вынесу.
Пухлые пальцы жестко схватили меня за подбородок. В тумане слез я увидела лицо Гадо и услышала его слова:
— Знай свое место, декоративка.
«Пошел ты», — мысленно ответила я. Только на это мне хватило сил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Глава 7
После меня отвели в теплое просторное помещение, полное женщин, и оставили на их попечение. Моему внешнему виду и состоянию никто не удивился; ухватив за талию, меня отвели в уголок и уложили на ближайшую свободную лежанку.
Одна из женщин сразу занялась моим плечом, другая подложила под голову что-то мягкое и свернутое, третья поднесла к губам фляжку с теплым молоком. Попив молока, я прохрипела: «ноги», и женщины обратили внимание на мои бедные ступни. С меня сняли чулки и, ахнув, стали осторожно растирать ноги. Я попыталась посмотреть, что там с моими ними, но так обессилела от испытаний этого дня, что ничего у меня не получилось. Так я и осталась лежать, почти не двигаясь, и позволяя заботиться о себе — только смотрела в потолок, на котором плясали отблески от факелов, освещающих помещение.
Когда мне стали обрабатывать чем-то свежеполученное клеймо, я потеряла сознание от боли. Меня похлопали по щекам, приводя в чувство, и попросили потерпеть еще немножко. Чьи-то мягкие ласковые руки приподняли мою голову и снова приложили к губам фляжку. Я сделала несколько глотков и закашлялась: теперь это было не приятное теплое молоко, а вонючее и крайне противное на вкус варево; у меня аж слезы потекли.
— Потерпи, девочка, так надо, ты заснешь… — прошептал ангел, склонившись надо мной, и я поверила — сделала еще несколько глотков.
Напоив меня, ангел убрал фляжку и стал что-то напевать на ухо. Вскоре я задремала; варево явно имело сонное и обезболивающее действие, оно увело меня от реальности и боли на другой уровень, полубессознательный. Я видела попеременно то лицо моего доброго ангела вблизи, то — очень ярко, издали — карету скорой помощи и множество других образов родом из моего мира и этого.
Когда я проснулась, всего несколько факелов оставили зажженными. Судя по относительной тишине, разбавляемой шепотом и сопением, женщины спали. Значит, сейчас ночь… Я попробовала приподняться и тут же зашипела от боли, пронзившей плечо.
— Тихо-тихо, лежи спокойно. Тебе итак осталось недолго отдыхать.
Знакомое ангелоподобное лицо показалось мне. Узкое бледное лицо, голубые лучистые глаза, пунцовые губы, несколько чернильно-темных прядок выбиваются из-под платка. Красивая женщина, но уже не первой молодости.
— Ты такая красивая, — сказала я, с трудом шевеля разбитой губой. — Как ты можешь быть здесь?
— Иногда, когда мэза теряет свежесть, она становится общественной собственностью, — ответила ангелоподобная красавица с тихой усмешкой. — Только те мэзы, кому повезло родить девочек, остаются до самой смерти во дворце и живут в почете.
— Если девочки такая ценность, какого черта с ними обращаются так жестоко? — простонала я, и неловко шевельнулась: боль тут же вгрызлась в плечо.
«Ангел» цокнула и помогла мне принять более удобное положение.
— Девочек оберегают, как неприкосновенные сокровища, — возразила она. — Но как только девочка становится женщиной, она превращается в вещь. Разница только в том, много у нее будет владельцев за всю жизнь или только один. Откуда ты?
— Из дальних краев.
— Это заметно. Ты странно говоришь…
Я снова попробовала приподняться. Каждое движение беспокоило плечо, на котором пылало омерзительное клеймо, болела разбитая губа, болело лицо, болели ноги… Ноги! Я подобралась и откинула шаль, которой прикрыли много многострадальные конечности. Увидев ступни, я выдохнула: они были красными, но не вздулись и не посинели. Я осторожно пощупала пальцы…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Слезы выступили на глазах, и, не сдержавшись, я заплакала. Я могла остаться инвалидом после сегодняшней прогулки, а теперь на моем плече тавро, словно я бессловесная скотина.
— Они мстят нам, — проговорила Ангел. — Мстят за то, что нас мало, мстят за то, что для многих мы недоступны. Поэтому когда они нас получают, делают больно.