тяготился светскими обязанностями, которые накладывала на него должность папского финансиста. При всяком удобном случае сбегал в лигурийские пустоши охотиться на ланей и кабанов. Лицо у него было угловатое, как у всякого истинного хищника. Говорил он мало, читал много. Словом, полная противоположность студенистой изобильной натуре кардинала. Их связывала искренняя дружба, опаленный огнем союз, помогавший многого добиваться в Ватикане, где оба, как представители интересов Франции, были частью меньшинства.
Оба любили математику и покровительствовали тем, кто писал трактаты по механике. Оба вкладывали время и деньги в новую разновидность алхимии, ставившую целью не претворить металлы в эликсир молодости, а познать главные земные вещества, — сегодня мы называем эту науку неорганической химией.
Если кто-то начинает думать, что все вещи в мире состоят из одних и тех же веществ и перемещаются исключительно по законам механики, то естественным образом этот кто-то находит в грязных ногтях святых и богородиц Караваджо — ногтях, цепляющихся за жизнь и Историю, — нечто большее, ему слышится голос Провидения: голос Бога, движимого не капризом, но гением, Бога, непохожего на Бога, Бога далекого и не желающего являть себя ни в каких чудесах, кроме горения и равновесия тел, Бога, воистину общего для всех — для бедняков, горемык, политиков, содомитов и миллионеров.
Караваджо был для живописи тем же, кем для физики был Галилей: кем-то, кто открыл глаза и сказал, чтó видит; кто понял, что формы в пространстве являются аллегориями лишь самих себя, и этого довольно, а настоящая тайна сил, определяющих наше существование в мире, не в том, что они возвышенны, а в том, что они элементарны. Дель Монте и Джустиниани были сражены Караваджо. Банкир — художником, кардинал — человеком. Они жили во дворцах, стоящих друг напротив друга на площади, на которой также стоит церковь Сан Луиджи деи Франчези, где находятся первые работы Караваджо, предназначенные для всех.
Во времена, когда на него обрушилась слава, Меризи приходилось пройти не более трехсот метров, чтобы вручить законченную картину заказчику.
Сет второй, гейм первый
Первая подача оказалась для испанца удобной, и он решил рискнуть, целясь прямо в воротца, хотя ломбардец маячил в центре корта. Ответный удар было не то что не сдержать — не увидеть. Попал в угол, без аута. Quindici-Amore[57], — провозгласил математик слегка злорадно. «Спокойно, попробовали — не получилось!» — крикнул герцог. Поэт понял, что застать соперника врасплох, когда тот подает, не удастся. Остается ждать.
Он принял вторую подачу, крученую, и стремительно переместился к веревке, ближе к середине. Там отразил удар с передней линии слева, с силой запустил мяч вправо. Такой не догонишь, как ни старайся. Герцог, у которого глаза на лоб полезли от предыдущего очка, не удосужился огласить счет. Trenta-Amore, — чуть ли не прошептал математик.
Утром ломбардец проснулся в превосходном настроении, хотя разбудил его секундант, за ногу стянув с тюфяка. Он шлепнулся задом на глинобитный пол, ягодицам стало прохладно и даже приятно. Почесал голову обеими руками. Выговорил: «Ладно». Хмель еще не весь выветрился. Правой пятерней почесал ребра, левой охлопал заиндевевшую физиономию. Почесал в паху, сжал виски и только тогда разлепил щелочку правого глаза — левый запекся спросонья и не открывался.
Одетый и умытый математик с некоторой алчностью уставился на несгибаемую эрекцию: во сне ломбардец ходуном ходил на кровати. Сел рядом на полу. «Мы опаздываем, — и вынул из косм подопечного застрявшую соломинку от тюфяка. — Поторапливайся: вчера ночью мы приняли вызов на дуэль». — «Что, прямо с утра идти?» — спросил ломбардец. Во рту было шершаво и кисло: жирная отрыжка после жареных кишок, которыми они поужинали, прежде чем сосредоточиться на бочонке граппы. Математик погладил его по животу, на котором отпечатался тюфяк, провел рукой вниз по линии волос от пупка, потом убрал руку. Художник смахнул запекшуюся слизь с левого глаза. «Не припоминаешь?» — «Нет, но если я кого-нибудь убью, мне быстренько голову отрубят». — «Дуэль будет на теннисе, — пояснил математик, — против одного испанца». Художник зажмурился и с облегчением поднял брови. Растянулся на полу, помотал головой. Почесал шею. Справился у математика: «Мы вчера того?» — «Ты так надрался, что у тебя не встал». — «А у тебя?» — «У меня — да». — «Ага, значит, ты мне должен». Художник вытянул ноги. Математик истолковал это как призыв. Аккуратно и неторопливо прошелся рукой по члену. «И мне понравилось?» — спросил художник с улыбкой. Математик прыснул. Ломбардец расправил плечи, слегка развел колени, закрыл глаза. Заелозил ягодицами по холодному полу, чтобы наслаждение шло к позвоночнику. Математик уткнулся носом ему в ухо; почувствовал, что основание члена вздымается, сжал яйца. Финальная струя вышла не мощной, мягкой. Кончая, он обхватил математика за шею. «Не отпускай меня». — «Нам надо идти». — «Ну, чуть-чуть еще».
Ученый подождал, пока член опадет у него в руке, потом поднялся. Только тогда художник полностью открыл глаза и уставился на него. Математик понял, что он изучает его череп. Запустив пальцы художнику в волосы, вытер остатки семени. «Можно я тебя нарисую?» Ломбардец придвинулся, припал к его беззащитному члену носом и подбородком. Через парадный плащ получился скорее жест благодарности, чем приглашение продолжать игру. «Я тебе не шлюха». Математик немного постоял так и сказал: «Жду тебя на улице; мы приняли вчера серьезный вызов». Художник хлопнул себя по ляжке в знак того, что проснулся окончательно.
На завтрак он выпил полбутылки вина, найденной у тюфяка. Наверное, это математик оставил вчера, прежде чем подняться в пышные комнаты для гостей, где всегда ночевал, наезжая в Рим.
Еще пара неотразимых ударов, и игра осталась за художником. Испанец так и не нашел места, с которого мог бы брать подачи столь умелого противника. Ломбардец вознесся над матчем, словно ястреб; изящно и уверенно парил над курятником, в котором квохтали собравшиеся зрители. Он играл так хорошо, что не чувствовалось ни усилий, ни одержимости волей к победе. И никто бы теперь не догадался, что он с похмелья, не выспался и успел отдаться какому-то математику. Безукоризненная точность. «Все равно что святой играет», — сказал испанец своему секунданту в перерыве и собрался было вернуться на корт. «Обожди, — сказал герцог и выудил из-под рубашки скапулярий. Повесил на шею дуэлянту. — Удачу приносит». — «Это что?» — спросил поэт, вглядываясь в выцветший образ. «Мексиканская святая дева, чудотворный образ».
Охрана продула все монеты. Герцог дал им еще и засмотрелся на своего подопечного, снедаемого зноем и недоумением. Плечи опущены — в глубине души он уже проиграл. «Ставь на очки, а