на галерее, поскольку соперники поменялись сторонами.
Медленно и лениво миланец пересек площадку, волоча ноги и глядя в пол. Когда он оказался на противоположной стороне, его секундант, которого все почитали спящим, встал, отряхнул плащ и подошел к подопечному. Что-то прошептал на ухо. Художник выслушал, не поднимая глаз. Единственный раз за весь день секундант выказал некоторое волнение: на чем-то настаивал и размахивал руками. Оба присели на корточки, математик начертил несколько линий крест-накрест, звонко хлопнул в ладоши. Художник пожал плечами, и секундант вернулся на место считать балки в потолке.
Ломбардец немного отступил за линию, почистил ее носком и поднял лицо, приобретшее новое, дьявольское выражение. Прищурился и снова выкрикнул: Eccola! — откуда-то из самого нутра, где скопил всю ярость и жестокость, на какие только был способен.
Адмиралы и капитаны
Ни вдова Кортеса, ни его дочь Хуана более не возвращались в Мексику, но и к полуострову, на котором им предстояло доживать жизнь, особенного интереса не испытывали. Как все в их семье, они не могли взять в толк, почему необъятная Новая Испания зависит от этой недостраны, где мужчины носят чулки и орут друг на дружку, если им случается бывать в хорошем настроении. «В саду моего отца звучало больше языков, чем во всей Старой Испании», — говаривала Хуана Кортес, как бы поясняя, почему она с таким неблагодарным равнодушием относится к Европе, где ее, вообще-то, приняли совсем неплохо. Она не превратилась в живую статую, подобно матери, таскавшейся на все приемы, чтобы не проронить там ни слова, но и не влилась полностью в тот класс, которому принадлежала по уровню богатства, а начиная с рождения дочери Каталины, будущей герцогини Алькала, — и по крови.
Тихое безумие вдовы конкистадора имело практическое объяснение: она уже в зрелости покинула царство баснословной роскоши, где ее приказы исполнялись до того, как приходили ей в голову, и поступила так затем, чтобы дочь могла занять место, полагавшееся ей как женщине своего времени. Ее отстраненное и порой даже остроумное презрение к испанскому затворничеству было закономерным.
А вот Хуана Кортес страшно тосковала по Америке, ведь, уехав из Куэрнаваки в четырнадцать, она не могла осознать, какой шлейф военных преступлений обеспечил ей счастливое детство лесной принцессы. Андалузские сады были неплохи, но в них нельзя было затеряться, сбросить в глубине чащи платье, плеваться семечками и болтать на банту с дочерями рабынь. В Гвадалквивире наследницы огромных состояний не могли плавать нагишом, упившись горячим шоколадом в кухне.
После свадьбы дочери с наследником рода Алькала вдова конкистадора подарила мрачноватый дом в Кастильеха-де-ла-Куэста босым кармелиткам[50], и они переехали в герцогскую резиденцию с неподражаемым названием дворец Аделантадос, то бишь Первопроходцев. В ту пору Мартин Кортес еще присылал им ежегодно из Новой Испании такие суммы, что можно было не дорожить всякими мелочами типа личной крепости в предместье Севильи.
Босые кармелитки через некоторое время продали дом монахиням одного ирландского ордена, которые владеют им и поныне. Надо думать, они внесли в устав своей обители нешуточное истязание: выдержать еженощный натиск четырех тысяч неупокоенных душ, убиенных шпагой, копьем и аркебузой и являвшихся спавшему в этих стенах дону Эрнану.
До последнего дня Хуана Кортес носила в домашних покоях уипили[51] — даром что уехала из Новой Испании в четырнадцать и в жилах ее не было ни капли индейской крови. Если ей приходилось присутствовать на сборищах испанской знати, она брала с собой кокетливую серебряную шкатулку с перцами серрано[52] и время от времени съедала штучку вместо хлеба. Всегда подчеркивала свой атлантический выговор. В конце концов, она сама вышла из тех двух мячиков — его святейшества и короля.
Она ревностно хранила отцовское оружие и герб, хотя герцог Алькала позволил ей повесить их только в садовом домике, точнее, беседке дворца Аделантадос. Там щербатый клинок, зазубренное острие и ржавое дуло, покрытые с боем добытой славой, не мешали любоваться блестящими военными игрушками, окружавшими герб семейства Энрикес де Рибера. Бóльшую часть жизни Хуана провела в этой беседке. Там они с матерью вязали и внушали внучкам Кортеса, что лучшая из кровей, текших в их жилах, — едкая дедова кровь.
Да и немудрено было кичиться: всякий раз, как одного из братьев Хуаны — всех их звали Мартин Кортес вне зависимости от породившей того или иного брата утробы — вешали в Новой Испании за преступления против короны, сундуки герцогов Алькала пополнялись новыми сокровищами.
Хуана частенько просвещала дочерей насчет того, как им следовало, по ее мнению, понимать их две фамилии. Герцоги Алькала представали в ее объяснении этакими нотариусами. Эта линия худо-бедно поддерживала связь с короной за счет пары браков с маркизами Тарифы и последующим обретением титула адмирала Кастильи. Тут она высоко поднимала брови, давая понять, что титул этот — пустое слово, как можно судить по количеству океанов — в ход пускался атлантический выговор — в Кастилье. Что это по сравнению с землями, которые Кортес завоевал для Карла I, обратав каждого на своем пути?
Кортеса легко обвинить в чем угодно, но и по сей день он остается покровителем недовольных, обиженных, тех, у кого было всё, а они взяли и растеряли. Он также тотемный зверь всех underachievers и late bloomers[53]. До тридцати восьми он был, по существу, никто. В тридцать девять ему — уже в Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, Богатом Городе Святого Истинного Креста, — в голову пришла мысль, что его разведывательная экспедиция могла быть укомплектована и направляема получше, а значит, руководить ею должны король и папа — его мячики, — а не слабоумный губернатор Кубы, чья дочка, к слову, стала его первой женой: ей он тоже заделал Мартина Кортеса.
Через три года после того, как он вышел из повиновения губернатору Кубы, Кортес уже был большой знаменитостью в Европе — но также и героем всех, кто, сам того не замечая, не оставляет вокруг себя камня на камне. Святым всех задир, сутяжников, всех неспособных признать собственный успех. Капитаном всех, кто, выиграв безнадежную битву, решил, что впереди еще много битв, и утонул в собственном дерьме, гордо воздев руку со шпагой. Конечно, конкистадор не был тем сверхчеловеком, каким Хуана расписывала его дочерям, но, вне сомнения, равняться на него было куда веселее, чем на адмиралов каменистых равнин со стороны их отца.
Речь Хуаны Кортес всегда заканчивалась одинаково — она указывала вышивальной иглой на стену и говорила на науатль: «Эта шпага снесла семь голов тех семи вождей, что на гербе. И