Тихо, неслышно почти, вышла из кабинета, оставив меня одного.
Опустился на пол, и сам принялся собирать осколки, пачкая руки кофейной жижей. Докатился совсем и окончательно, но мне нужно было остаться одному. И подумать как следует.
Вере было шесть, Нике двенадцать. Как Вера могла задушить сестру? Как? Она совсем ребенком была, да и слабее Ники намного. Что-то не сходится, не складывается в единый пазл, и я снова жалею, что не проследил в тот проклятый день за ними. Шел за сестрой и этой малявкой до поворота на пустырь, а затем обратно повернул — противно стало слушать глупый треп и детские страшилки.
Но ушли они вдвоем, а нашли Нику через сутки, заваленную кирпичами и со следами удушения, а Вера, маленькая лгунья, врала всем, что не видела сестру. А значит… значит, это она.
И хватит об этом думать.
Глава 12
— Ника, — прошептала мама, и я крепче сжала ее сухую, горячую ладонь — такую маленькую и хрупкую. Кажется, что если хоть немного силы добавлю, и сломаю, раскрошу, как засохший бутон цветка.
— Вера, мама. Я Вера, — впервые за всю жизнь поправила я ее.
— Вера? Верочка, ты пришла. Как ты, детка, не болеешь?
Сердце забилось быстрее от дикой радости, что мама узнала, и от шока — никогда она меня Верой не называла. Вернее, называла лишь когда я с Никой дружила, и в детском доме, в который приезжала, присматриваясь ко мне.
А потом я стала Никой, на которую привыкла откликаться, но внутри, про себя, я всегда помнила, кто я, хотя и уверена была, что мама забыла.
Нет. Она помнит. И улыбнулась мне, слегка приоткрыв глаза — почти ясные, дающие надежду, что поправится, и домой вернется.
— Не болею, мам. Мне лучше, намного лучше, смотри, как я поправилась. Того и гляди стану толстушкой, — ответила я и смеясь, и плача.
— Витамины… не пей их больше — те, что я давала тебе. Не пей, Вера!
— Что?
— Витамины, — повторила мама. — Больше не принимай их, поняла?
Сглотнула тяжело, и кивнула. В душе тягучее разочарование разливается — все же, мама не в себе, раз про эти витамины, которыми пичкала меня, заговорила. Только раньше слова ее другими были: что без них мне не справиться, а сейчас… сейчас она снова бредит.
— Обещай!
— Обещаю, мама. Не буду их принимать, — тихо ответила я, и решила рискнуть: — Мам, Влад вернулся. Ты помнишь его? Он лечение оплатил, тебя скоро в Израиль отправят, только я не смогу с тобой полететь, не получается… долгая история. Но главное, что тебе обязательно помогут! Врачи наши с тобой полетят, сиделки, а затем ты домой вернешься. Слышишь, мам?
Выпалила все это горячо, всю душу вкладывая в каждую фразу. В каждое слово и букву. Наполнила верой, что так все и будет, ведь говорят же, что слова силу имеют, так пусть хоть раз и мои слова станут пророческими. Ну хоть раз в жизни!
— Влад?
— Да, мам, Влад. Он вернулся, и он оплатил перелет, операции и лечение. Только, — замялась, понимая, что придется солгать, — Влад пока не может тебя навестить, он… он наездами в городе, по области ездит. Но он обязательно придет…
— НЕТ! — мама напрягла шею, пытаясь поднять голову с низкой, почти плоской подушки, но не справилась с этой задачей. — Нет, Вера, пусть не приходит. И, милая, не верь ему. Что бы он не говорил тебе — не верь. Гнилое семя, он как мой отец, весь в него пошел. Такой же… не пускай его ко мне, и, главное, не верь ему! Обещай…
— Мама, мамочка, — я наклонилась над кроватью, обхватила хрупкие мамины плечи, ощутив ее дрожь, и не понимала, что делать — звать на помощь? — Мам, успокойся, я обещаю. Все, что угодно обещаю. Никакого Влада здесь не будет, все хорошо, слышишь?
— Влад — он лжец! Каждое слово — обман, запомни это. Лучше бы у меня случился выкидыш, лучше бы я аборт сделала, — бормочет мама, и мне подло хочется, чтобы она замолчала, чтобы перестала произносить эти ужасные слова. — Лучше бы у меня была только Ника.
Она не в себе, она бредит, и я не должна злиться. Это ведь как сердиться на крик роженицы, которая не может не кричать. Как злиться на пациента, которому ногу ампутируют без анестезии, за дикие вопли — также бессмысленно и жестоко. Но я злюсь и ничего не могу поделать с собой.
Мама ужасные вещи говорит. Неправильные, дикие, и непонятные мне, хотя бред может лишь психиатр понять.
— Я пойду, — взглянула на часы, — сейчас итак выгонят. Завтра приду, только теперь я не смогу дважды в день тебя навещать, но каждый вечер я буду с тобой.
— Хорошо, детка, иди. И, Вера, — мама попыталась сжать мою ладонь, но я почувствовала лишь слабое поглаживание подушечками пальцев, — прости меня за все.
— Глупости! Не за что мне прощать тебя!
«Это ты прости, мама, — задохнулась я от терзающих меня воспоминаний. — Это ведь я потащила Нику в ту конюшню. Это я убежала и лгала, пока она лежала там бездыханная. Пыталась вытащить Нику, но поздно уже было. И все же, я виновата и перед тобой, и перед ней. Только повиниться у меня смелости не хватит никогда».
— Есть, Вера. Я испортила твою жизнь… прости.
— Прощаю, — кивнула, чтобы маме полегчало, и она улыбнулась, прикрывая глаза.
— А Влад не простил, и никогда не простит. Как и Вероника, — прошептала мама, погружаясь в свой нездоровый сон.
Голова кругом шла, пока я брела по унылым, уродливым в своей безнадежности больничным коридорам, в которых каждая стена пропитана страданием и отчаяньем. Витамины… почему мама за них зацепилась? Всегда ненавидела их, хоть и безвкусные они, и небольшие, да и у врачей, по которым меня мама таскала, приходилось принимать горазда более невкусные лекарства.
Но витамины эти я лютой ненавистью ненавидела, и даже не заглядывала в аптечку, когда маму забрали. Не принимала их, и когда мама заговорила, почувствовала укол вины. Она столько сил потратила на мое здоровье, давшее слабину после голодного детства, а я так бездарно отношусь к себе.
Может, мама имела в виду, чтобы я не забывала их принимать? Может, оговорилась?
— Скорее всего, — сказала с неудовольствием, зашла на кухню, и открыла дверцу шкафа, где стояла белая пластиковая банка. — Пора быть ответственной, Вера!
Достала пилюлю, затем, подумав, добавила к ней еще одну, и запила их водой.
Мама была бы довольна.