Сашка тихо засмеялся, осторожно погладил ее растрепавшуюся голову:
— Жена. Жена. Все равно жена.
Алена тоже засмеялась:
— У тебя зубы, да и сам ты сделан из чего-то неправдоподобного. Твердый, как…
— А ну, придумай нештампованное сравнение! А ну!..
— Как самшитовый пень, — ударение она сделала на «пень».
— Гениально.
На цыпочках, шатаясь от зажатого смеха, прошли темный коридорчик. Ощупью, тихо открыл Сашка входную дверь, медленно-медленно, чтоб не хлопнула, не щелкнула, закрыл, и оба расхохотались.
— У тебя лицо, правда, как у вора!
— То ли еще будет с твоими фокусами.
— Нет, а представь, если мы воры. Или шпионы. Нет, какие-нибудь конспираторы.
Растаявший под весенним солнцем снег к ночи прихватило морозом — стало скользко. Изредка шуршали по асфальту машины, гулко раздавались в улицах шаги. Вдруг Сашка с маху поцеловал Алену, оба поскользнулись, чуть не упали.
— Сумасшедший — под самым фонарем!
— Так надо. Кто заподозрит конспирацию?
Подпольщиков сменили археологи. Они с Сашкой — археологи, провалились на зыбкой поляне и очутились в огромном городе. Неведомо как сохранился он под землей с далеких времен. Надо бы вернуться к своему отряду, а хочется самим определить эпоху, понять, какой народ создал этот великолепный город. Они старались угадать планировку, разглядывали детали архитектуры, спорили. Зайти бы в дом, посмотреть внутреннюю отделку, утварь! Опасно — дом (сколько веков назад он построен?) может рухнуть, они погибнут, и никто не узнает об их находке, древний чудо-город простоит еще много лет в ожидании человека. Скорей, скорей!..
Группа подгулявших солидных дядей нарушила игру. Пришлось снова «уйти в подполье». Теперь они жили в девятнадцатом году, но, как и в сорок первом:
Шла жизнь, наполненная до краевНеукротимым дыханьем боя.
Свернув за угол, оба увидели темную фигуру впереди, одновременно узнали одежду, походку:
— Мишка! С Мариной что-нибудь?..
Бросились догонять:
— Мишка!
Он остановился, подождал их:
— В родильный отвез Мариночку.
— Разве уже?
— У нее все в порядке?
— Боится. Нервничает, плачет.
— Ну, это… А так-то все в порядке?
— Говорят, в порядке.
У подъезда института простились с Сашкой. Он долго не отпускал Алену. Миша смотрел на небо, а ей было нехорошо, неловко.
По темной лестнице общежития поднимались медленно. Алена держалась за Мишин карман:
— Как решили назвать?
— Девочку — Мариночкой, а сына не придумали…
— Вот и родится сын. А ты кого хочешь? А Маринка — кого? А приданое-то готово? Ты скажи — мы сошьем, постираем.
У дверей Мишиной комнаты (только месяц, как они получили ее) Алена спросила:
— У тебя, наверно, все кувырком — помочь прибраться? — «Тоскливо ему сейчас идти в пустую комнату». — Я, право, не хочу спать.
Миша нахмурился, глянул в темноту коридора.
— Не знаю. Поздно. Не стоит. — Опять посмотрел мимо Алены, вдруг с излишней значительностью сказал: — Заходи, — и быстро отворил дверь.
В комнате словно кто в припадке безумия перепутал все вещи: на столе, среди грязной посуды, — подушка, открытый флакон духов, на полу брошено полотенце, на расхристанной постели — грелка и Маринина тапочка.
— Она так нервничала…
— Понимаю!
«Маринка вообще неряха, а в перепуге вовсе…»
Прибирая, они тихо разговаривали. Алена ощутила, что Мишка сейчас проще, ближе ей, чем последнее время. Вспомнила, как перед Новым годом чуть не весь курс ввалился к Анне Григорьевне за советом. Что делать с Михаилом? Он обмещанился, оторвался от курса, Марина им командует. Пропесочить на комсомольском или продрать в стенгазете?
И услышали:
— Во-первых, дайте маленькому человеку спокойно появиться на свет. Девушки, надо с Маринкой помягче, подобрее, дружелюбней. Она вам не нравится, но Миша всем дорог, а он ее любит, и ребенку нужна семья. Что же теперь делать? Бороться за человека надо терпеливо, тактично, а не с бухты-барахты: пропесочить, продрать. Это легче всего и меньше всего действует. Помощь коллектива не в том, чтоб все четырнадцать пар сапог влезли в душу человека. Вы, Саша, поговорите с ним. Глаша может. Только не обижая Марину, не оскорбляя его чувство. А уж когда Марина родит, он успокоится, возьмемся покрепче. Чтоб маленького не растили мещанином.
На репетициях ребята особенно резко говорили о Наташе из «Трех сестер», о розовском Вадиме, о проявлениях мещанства в современной жизни. Пока это мало действовало. Но вот сейчас Мишка совсем прежний, каким был до Марины.
Алена уже вытирала последнее вымытое блюдце.
— Я, тогда еще девчонка, не понимала, но чувствовала, как здорово растить маленького человека. — Она для Миши начала вспоминать, как нянчила маленького братишку, а вспоминая, делала неожиданные открытия для себя. — Марина станет спокойнее — увидишь. Ребятенок — это такое дело…
Миша сидел у стола, подперев голову, смотрел на Алену, будто что-то проверяя.
Она повесила полотенце на спинку стула. «Знает, что я не люблю Маринку, нехорошо как». Открыто встретила его взгляд, улыбнулась:
— Нянчить мы поможем. У меня же опыт!
Миша встал, сунул руки в карманы — волнуется!
— Ну, ложись, Мишук. Утром тебе скажут: «Сын. Три кило четыреста граммов. Состояние матери хорошее». Ложись, поздно ведь…
Алена сняла с гвоздя свое пальто.
— Ленка, мне очень обидно… Я тебя уважаю…
Почему такой сдавленный голос? Она быстро повернулась. Миша смотрел в пол, руки в карманах брюк сжались в кулаки.
— Ты девчонка славная… Нельзя допускать… — Он откашлялся. — Нельзя… Володьке Олег набил морду, а остальные? Пойми: мы знаем, верим, понимаем, знакомы с Глебом… Но Недов, другие — не заткнешь рты: «Жила с одним, теперь с другим…»
Словно тысячи пар сапог влезли в душу.
— Постой! — крикнул Миша. — Пойми! Постой! Слушай! Вопрос об Анне Григорьевне…
Держась за ручку двери, Алена остановилась.
— Пойми же: обидно, мерзко — марают тебя, марают Анну Григорьевну как воспитателя…
Алена выбежала. Очнулась на лестнице. Села на ступеньки, ткнулась лицом в пальто, скомканное на коленях. Как долго мех сохраняет запахи…
— Глебка!
Почему позвала его? Ведь зажило, отдалилось?
— Лена, где ты? — несся сверху пронзительный Мишин шепот. — Аленка! Аленушка!
Она не отозвалась. Миша искал, звал ее и, видимо, решил, что она убежала в свою комнату. Алена сидела в темноте на холодных ступенях.
Человек в морской форме шел по мокрой палубе корабля, то вздымающейся, то падающей.
Глава шестая
Помнишь ли город тревожный,Синюю дымку вдали?
А. Блок
Занавес закрывали и снова открывали, столпившаяся перед сценой молодежь настойчиво хлопала, кричала:
«Маша, Вершинин — браво!» За кулисами зрители окружили Машу и Вершинина, Ольгу с Ириной. Большая группа вокруг Тузенбаха, Наташи, Чебутыкина.
— До сердца ваша игра доходит. Такие хорошие женщины погибали без пользы, без радости. — Высокий седой человек застенчиво поглаживает Алену по плечу, загрубевшая ладонь цепляет шелковую ткань платья Маши. — Очень замечательно играете.
— Спасибо. Спасибо! — Девушки торопливо жмут руки Алены и Валерия. — От всей нашей бригады — спасибо!
Три парня, перебивая друг друга, подошли вплотную к Валерию.
— У вас глубоко, тонко. Без этого вульгарного социологизма. Раньше, говорят, Чехова играли пессимистически, а теперь, по-моему, наоборот… Мы видели у гастролеров — не понравилось. Особенно Маша — грубо. И Вершинин — их взаимоотношения…
Валерий чуть толкает Алену локтем; он, конечно, тоже вспомнил свой спектакль в Доме ученых. Серьезные литературоведы (правда, другими словами) говорили им о том же, о чем эти парни. Алена слушает, и вспоминает, и счастлива, и, как всегда, грустно, что нет здесь Анны Григорьевны. Ведь все создала она — вырастила их, раскрыла им, дуракам, глубину и тонкость далекого, сложного мира чеховских героев, научила приближать к себе это далекое и воплощать, как свое. Алена жадно ловит все интересное, значительное — рассказать Анне Григорьевне.
— Страх как обидно становится, что вы такой неэнергичный, товарищ Вершинин! Ведь умный же человек. И барон — тоже…
— Все, ну все до последнего хорошо играют. Вы двое — особенно.
— И так жалко сестер — Ирину, Ольгу, а Машу — исключительно.
— Вы даже когда молчите, я все у вас понимаю — переживания ваши.
Валерий опять трогает Алену локтем — молодцы эти ребята! И до чего славные лица! Она опять вспоминает Дом ученых: молодой художник-москвич сказал ей: «Спектакль незаурядный. Но так молчать, как вы… Мне просто необходимо вас зарисовать».