Читать интересную книгу Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

Почему вдруг так далеко перекинулись мысли?

Тысяча девятьсот двадцать первый год. Памятный год. Напряженный, трудный. Кронштадтское восстание. Петроград голодный и нэпманский. Сколько непонятного: «Отступаем? За что боролись? Опять на буржуя работать? Не хотим, не станем», — как в горячке метались зеленые комсомольцы. Для шестнадцатилетней Анюты опорой и защитой стала тогда семья мужа. Свекор Андрей Николаевич Соколов, старый лесснеровец, сердился на комсомольцев: «Новые земли открывают, как парадным шагом по мощеной дороге идут? Где в обход, где ползком, а где и проплутаешь порядком. Никто впереди не идет. Ну, как же соображения у вас, образованных, нет!»

Никто впереди не идет. Так было тогда, так и сейчас. Только понять было тогда ох как трудно! В том же самом тревожном, памятном 1921 году вышла замуж Анюта за Пашу Соколова. Семья мужа приняла ее еще за два года до этого дня. Колчаковцы отступали и убили Анютиного отца, мать и брата. Большевики, заняв уральский городок, отправили девчонку к дяде и тетке в Питер. Анюта не нашла родных — оба умерли от тифа. Ее приняла к себе семья соседей — Соколовых.

Сколько счастья ушло безвозвратно! Пусть не легко складывались отношения шестнадцатилетней Анюты с мужем — пусть не легко. «Медовые-то месяцы пойдут после серебряной свадьбы, — смеялась, бывало, свекровь, — а сначала наглотаешься полыни: и душисто и горько».

Перестал кашлять — случайное что-нибудь. Столько с Павлухой страхов пережито — век не забыть. Ведь уже окреп, выправился, а чуть что — беспокойно. Ни с Анкой, ни с Алешей таких тревог не знала…

Сколько счастья ушло безвозвратно. Ушло? Разве не живут с ней все близкие, не помогают каждый день? Обостренная нежность матери, веселая мудрость свекрови, отец, свекор, муж… А сын Алеша?

Сегодня — трудный день — все близкие стояли рядом.

Началось с разбора генеральной.

Репетиция шла собранно, без «накладок». Радовала Строганова.

— Вами я довольна, — сказала Анна Григорьевна. — Третий и четвертый акты выросли. Сегодня Маша думала глубже, любила сильнее. О чем вы думали в начале третьего акта?

Алена, бледная от усталости, пудры и теней под глазами — грим застрял в ресницах, — ответила тихо:

— О пожаре… Нет, о культе личности.

Казалось, дыхание остановилось, сердца не стучали у сидящих. Анна Григорьевна ждала этого разговора, он был необходим. И все-таки дался не легко.

Четырнадцать пар глаз. Она привыкла к ним. Каждый день они глядели по-новому, одно было неизменно — доверие. А сегодня…

— Попробуем понять. Умер Ленин. Представьте, какое горе, тревога… растерянность. В хозяйстве еще крепко держалась буржуазия, в умах — буржуазное: нэп ведь. Кругом могучий враждебный мир, ни одной дружественной страны. Нужна была очень сильная рука. И в первые годы достоинства Сталина перевешивали недостатки. Эгоцентризм, подозрительность, жестокость проявились и развились постепенно. С древних времен говорят народы, что самое трудное — пройти «медные трубы», испытание славой.

Алена подняла голову.

— Почему, кто понимал… Почему не боролись?

— Разве сразу поняли? Ведь очень долго верили. Даже когда стали уходить близкие, кого знали, как самих себя, мы еще верили. Думали, что их запутали враги, что ошибка разъяснится — они вернутся. Ждали. Разве легко было понять? И тут же понять, что путей к борьбе нет.

— Раньше революционеры без страха шли даже на смерть. — Голос Зины дрожит, носик покраснел, лицо мокрое.

— Шли. Смерть не самое страшное. Шли. Против строя. За народ, за высокую идею, поднимали надежды людей. Шли, становились знаменем, примером, народными героями. А стать «врагом народа»? Смерть не самое страшное… Бессмыслица, может быть, даже вред от твоего слова, от поступка — вот что зажимало, как тиски. Постарайтесь представить — все переплелось, запуталось, намертво завязалось: дурное — хорошее, белое — черное, друзья — враги. Подъем первой пятилетки — и тут же страшное шахтинское дело. Тревожное начало коллективизации, Днепрогэс, челюскинцы, чкаловский беспосадочный перелет… и бедствия тридцать седьмого. Разве мы не искали пути? Нужно много знаний и мудрость философа, чтоб понять до конца этот трагический период в жизни народа. Вы ничего не видели, так мало знаете, не можете понять еще, а хотите судить. Думайте. Да я сама не знаю, как жили, как пережили. Работали. Это было, как всегда, несомненно.

Долгое молчание. Женя глядит в пол, глухо звучит его голос:

— А зачем рассказали нам? Не надо бы…

— Думайте, что говорите! Предать справедливость, не реабилитировать тысячи невиновных, лишь бы не сделать вам больно? Что за звериный эгоизм! Думайте, что говорите! А как призвать людей искоренять дурное, не сказав о нем? Не объяснив, как и почему это возникло? Как можно! Ничего вы не поняли. Думайте, поймите силу зла, глубину разрушений в человеческих душах, в человеческих отношениях. Упорно, изо дня в день все, а мы особенно, должны бороться с трусостью, бесчестностью, недоверием, жестокостью. Не мириться с лицемерием, с мелким культом мелкого тщеславия, с унижением человеческого достоинства. И главное — с ложью.

И снова вопросы, похожие на допрос, и тяжелое молчание.

Что еще сказать им?

…Декабрь тридцать седьмого. Затянулась вечерняя репетиция в театре. Скорей домой. У дверей квартиры, доставая ключ из сумочки, услышала знакомый «Прелюд» Скрябина. Отлегло. Усмехнулась — когда-то игра на рояле была только тренировкой рук хирурга, а ведь талантливый пианист. Открыла дверь.

Среди расшвырянной по полу одежды у открытого сундука стоял, как изваяние, дворник. В коридоре грудами книги, сброшенные с антресолей. Два человека в штатском шныряли по комнатам. Все, что можно, вывернули наизнанку. Благообразный военный, опираясь руками о стол, почти испуганно смотрел на Павла Андреевича и шестнадцатилетнего Алешу. Закинув руки за голову, с закрытыми глазами мальчик сидел на стуле около отца. Слушал Скрябина так, будто ничего не произошло, будто никого, кроме них двоих, не было в квартире. Он почувствовал взгляд матери:

— А-а! Пришла… — Подбежал, обнял крепче, чем всегда.

(В самые страшные минуты жизни, чтоб собрать все силы, всю волю, Анна Григорьевна вспоминала «Прелюд» Скрябина в разгромленной квартире.)

Случай спас Павла Андреевича. В ту ночь «Скорая» доставила в клинику крупного деятеля НКВД в тяжелом состоянии. Для срочной операции потребовали профессора Соколова.

И все-таки ни одной ночи семья Соколовых, как и тысячи других, не спала спокойно. А сколько сильных, прекрасных людей не сберег случай? Разве можно молчать о них?

Трудно молодым понять… Вот сидят перед ней… Хорошо, что говорят, пусть говорят, пусть не прячут свои сомнения, чтоб они не разрастались, не принимали уродливые формы.

Анна Григорьевна усмехнулась: как ликовал бы Недов, как перепугался бы сам Иван Емельянович Таранов, если б они услышали этот сложный, как бой с переменным успехом, но откровенный разговор! У себя на курсе они, конечно, не допустили бы ничего подобного — пусть студенты думают что угодно, говорят по углам, лишь бы тихо, лишь бы никто не услышал. Хоть бы Ушинского почитали, невежды!

Как уснуть? Как выбросить из головы все эти мысли? Ох, тяжела ты, шапка педагога!..

* * *

— Не уходи. Ты моя жена. Останься.

— Девочки будут ждать.

— Не хочешь быть со мной?

— Не могу. У меня всё там. И зубная щетка…

— Я купил для тебя зубную щетку. И вообще это ерунда. Ты моя жена. Когда наконец…

— Что изменится? Ты, надо не надо, и так всем твердишь: «Моя жена».

— А тебе не нравится?

— Кому это важно, кроме тебя… и меня?

— А если у нас…

— Ну, подожди. Жена. Конечно — жена. Ну, подожди немного.

— Странная ты.

— Нет, ты.

Они разговаривали шепотом — стенки тонкие, а старенькая хозяйка с внуками давно спят.

— Почему надо — как воры?

— Ну, дай мне… привыкнуть.

— Не понимаю.

— Ну, как тебе объяснить? Не могу. Пусти.

Сашка выпустил ее. Алена встала, оделась. Он двигался излишне четко, каждым движением словно говорил: «Ну что ж, капризничай, потерпим», — не понимает, обиделся.

Алена подошла, положила руки на твердые плечи.

— Не злись. Лиля говорила, что у тебя глаза, как черные огни. Сашка, не умею объяснить. Не злись.

Он сжал ее так, что не вздохнуть.

— Ты мне зуб сломал!

— Покажи.

— Не сломал, так сломаешь. Разве можно…

Сашка тихо засмеялся, осторожно погладил ее растрепавшуюся голову:

— Жена. Жена. Все равно жена.

Алена тоже засмеялась:

— У тебя зубы, да и сам ты сделан из чего-то неправдоподобного. Твердый, как…

— А ну, придумай нештампованное сравнение! А ну!..

— Как самшитовый пень, — ударение она сделала на «пень».