— Вот ты говорила, что муж твой покойный высылал тебе зубр раз в два месяца. Так? — женщина кивнула. — А теперь ты содержание будешь получать, как вдова солдата. Два зубра в месяц за себя и зубр за сына. Итого три зубра каждый месяц. — Марфа прикрыла ладошками рот, а Глафира продолжила: — Раньше ты ничего самостоятельно не могла в своей жизни поменять. На любое твоё мало-мальски серьёзное действие необходимо было письменное согласие мужа. Теперь же ты можешь покупать, продавать, переезжать, не спрашивая ни у кого на то позволения. До той поры, пока снова замуж не выйдешь…
Глафира говорила с уверенностью человека, знакомого с вопросом не понаслышке. Похоже, до вдовства она тоже под плотной опекой мужа жила. Ничего себе у них тут законы. Домострой в действии.
Кажется, до Марфы дошло окончательно, что положение её изменилось не в худшую сторону. Она задумчиво развязала торбу, доставшуюся ей в наследство от мужа, и высыпала на стол её содержимое. Два почти одинаковых платка, три свистульки и две пачки писем, перевязанных шпагатом. Одна толще другой раза в четыре.
— Вот это мои… — вдова накрыла тоненькую стопку загорелой ладонью.
Конверты в ней были аккуратные, видно, что их редко брали в руки и уж тем более перечитывали. Зато вторая связка была как популярная книга из муниципальной библиотеки — затёртая, засаленная, в непонятных пятнах. Рыдал он над ними, что ли? Даже спрашивать не надо, кто писал Ивану эти письма.
Бразильский сериал, а не сельская жизнь в уездной глубинке! Наверное, не понять мне, зачем люди так свою судьбу нагибают. Если староста знал, что парень с его женой путается, отчего не прогнал неверную? Или парня сослал бы куда Макар телят не гонял. Нет же… нашёл выход из положения — женил! Кого и когда это действо останавливало? Ладно бы новобрачная была командно-волевого характера да приструнила мужа, а то девчушка сопливая, долго ещё не понимавшая, зачем ей этот жилец в избе.
Марфа расправила один из платков, положила в него Дуськины письма, две свистульки и связала углы в узелок.
— Отдам при случае. Тоже, наверное, горевать станет, — спокойно, без эмоционального надрыва, объяснила вдова. — Одному Кузьмичу радость будет.
А Кузьмич — это, похоже, больше всех потерпевшая сторона, то есть староста. Чудны дела твои, Господи! — хмыкнула я, стараясь сохранить самое невинное выражение лица. Рановато мне ещё в чужие семейные разборки встревать.
— Пойду я, барыня, — поднялась Марфа, аккуратно сложив в торбу платок, свистульку, узелок для Дуськи и казённое письмо. — Я бельё ваше чистое принесла. Всё выстирала, высушила, прогладила. Носите на здоровье. И не стесняйся, барыня, отдавать мне. Сама ж, небось, не настираешься. И как, не знаешь, и силы нет, и руки до крови сотрёшь. А я привычная. — Повязала платок, запахнула зипун, но остановилась у порога: — Спаси вас бог, Глафира Ляксандровна, что не дали загоревать душою. Растолковали и пояснили, как оно теперича. А в помощницы я к вам пойду. Хорошие вы люди. Не обессудьте, сегодня я ещё поплачу немного, а завтра, как с хозяйством управлюсь, так и приду.
Глава 12
В избе повисла тишина. После такого непривычного многолюдья даже в ушах зазвенело.
Глафира помыла посуду после урядника, поставила на очаг чугунок, в котором мы заваривали травяной сбор, заглянула в котелок с похлёбкой и задала классический вопрос всех бабушек:
— Детка, кушать хочешь?
Поели. Теперь можно и поспать… Поспали. Теперь можно и поесть… Именно эти слова старой жабы из старого мультика я вспомнила, когда пробудилась от послеобеденного сна.
— Ксаночка, лапушка моя, хочешь покушать? Я оладьиков по твоему рецепту напекла. Вот, Марфу с Тимофеем угощаю.
Сон мигом слетел. Я так долго спала или у наших приятелей что-то случилось?
Но вопрос этот я задала после того, как справила нужду, отправив Тимку на пару минут на улицу проведать Дружка (хочу нормальный туалет, а не ведро с крышкой!), а бабушка переплела мне косу. Умывшись, я подсела к столу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А ничего, барышня, не случилось. Я ж как подумала: приду домой, соседки сбегутся, причитать начнут, я и разревусь заново. Ан нет… Пока шла, всё думала — о чём же мне плакать? О том, что тепло сердечное он другой носил? О том, что творя паскудство своё, лишил сына заботы отцовской, а меня мужской силы в хозяйстве? Так не о чем тогда горевать. Пошла к дому старосты, покликала Дуську, посочувствовала горю её и отдала узелок. Всё, барыни мои, закончилось моё мужество. Теперича я свободная вдова. А Тимку сама поднять смогу. До десяти лет вырастила — и дальше подниму.
Мне показалось, что Марфа слегка навеселе, и я вопросительно посмотрела на Глафиру. Та, поняв мой вопрос, сделала успокаивающий жест — словно воздух рукой погладила: ничего, ей, Марфе нашей, это сейчас не во вред. И чайку успокаивающего долила.
Тимофей сидел насупившись, шумно хлюпал чаем, чавкал оладьем, политым мёдом, и неодобрительно поглядывал на мать. Ему не нравилось её разговорчивость и смысл речей не нравился. Надо парнишку отвлечь:
— Ти-и-им, а ты грамоте обучен? — спросила я.
От моего вопроса мальчишка подавился, закашлялся, на глазах слёзы выступили от напряжения. Чего это он так?
— Обучен, — отдышавшись, ответил приятель. — В прошлом годе, когда у нас учитель в селе был, всю зиму учился.
— А что потом с учителем стало? — не отставала я, потому что мне правда было интересно, а ещё мысль одна в голову пришла.
— Так сбёг он. Молоденький совсем был. Городской. Наши девки к нему, как репьи к собачьему хвосту, липли. А парни, наоборот, убить грозились. Вот и сбёг от доли такой. То ли женят силком на той, что побойчее, то ли челюсть набок свернут, — объяснила Марфа с улыбкой. Похоже, вспомнила нечто забавное, что при детях рассказывать невместно. — И больше никого не шлют к нам.
Резюме было печальным. Детей в селе, как я поняла, много, а учить грамоте, хотя бы на уровне начальной школы, некому. Вот бы Глафиру пристроить. И людям польза, и ей хорошо. Она же без дела от мыслей своих умом тронется. Как бы ни были хороши травки у Параскевы, но постоянно их пить нельзя.
Надо взять на заметку. А ещё узнать, с кем поговорить на эту тему. Вряд ли урядник или староста уполномочены такой вопрос решать. Да и времени займёт немало. Согласование, выделение средств, разрешения и прочие, прочие, прочие канцелярско-бюрократические заморочки. Хорошо, что эта мысль мне сейчас в голову пришла. Господь даст…
Упс! Пора привыкать иначе создателя называть. Триединый даст, как раз к началу нового учебного года и сложится занятость моей бабушки.
— О чём задумалась, Роксаночка? — погладила меня по голове Глафира, присев рядом.
— Думаю, чем нам Дружка вечером покормить? — хлопая ресничками, чистейшим детским взглядом посмотрела я на опекуншу. Не рассказывать же ей при посторонних, что озадачилась я системой народного образования и её же, Глафиры, трудоустройством.
— Так я уже приготовила ему. Похлебки остатки смешала с кашей, утром приготовленной. Вот и будет твоему псу кормёжка, — успокоила меня Глафира.
— Добрая она у вас, барыня, — сказала Марфа, глядя на меня слегка затуманенным взглядом. — Обо всех думает, обо всём беспокоится. Словно не барышня юная, а старушка вековая. И разу-у-умная прям страсть какая!
Опекунша улыбнулась немудрёной похвале, приобняла меня за плечи, прижала к себе.
— Это она в папеньку своего пошла.
Тимофею надоели бабьи посиделки, пустые разговоры ни о чём, и он принялся сначала потихоньку, а потом более настойчиво теребить локоть матери.
— Хозяйство у нас там… Скотина не обихожена… Изба брошена…
— А ваш отрок хозяйственный и ответственный, — в ответ похвалила парнишку Глафира. — Вон как печётся о доме.
Марфа пьяненько улыбнулась.
— В меня сынок, слава Триединому, пошёл, — и послушно засобиралась домой.
Мы оделись, чтобы проводить гостей и, выйдя на крыльцо, удивились тому, как сильно изменилась погода.