Читать интересную книгу Притча - Уильям Фолкнер

В три часа пополуночи он сидел на огневой ступеньке, а часовой стоял, прислонясь к стене у амбразуры; осветительные снаряды взлетали, вспыхивали и с шипением гасли в густой темноте; вдали то и дело мерцали вспышки и раздавался грохот орудийного выстрела. Он говорил, и в голосе его отнюдь не слышалось изнеможения — голос был мечтательным, бойким и не только беззаботным, но словно бы и неспособным озаботить кого-то. Однако при его звуках часовой, не отрываясь от амбразуры, вздрагивал конвульсивно и нетерпеливо, словно раздраженный до невозможности.

— Один полк, — говорил связной. — Один французский полк. Лишь дурак способен рассматривать войну как необходимость, она слишком дорого обходится. Война — это эпизод, кризис, горячка, назначение которой избавить тело от горячки. Таким образом, назначение войны — покончить с войной. Мы знаем это уже шесть тысяч лет. Все дело в том, что шесть тысяч лет мы не знали, как это сделать: Шесть тысяч лет мы ошибочно полагали, что единственный способ остановить войну — собрать больше полков и батальонов, чем противник, делающий то же самое, и сталкивать их друг с другом, пока участь одной из сторон не будет решена, когда ей станет нечем воевать, другая сможет прекратить бойню. И были неправы, потому что вчера утром один-единственный французский полк, просто отказавшись идти в атаку, остановил всех нас.

На сей раз часовой не шевельнулся, он стоял, прислонясь к стене траншеи, вернее, подпирая ее, каска его была сильно заломлена, могло показаться, что он лениво глядит в амбразуру, но только его спина и плечи были совершенно неподвижны, словно он подпирал не земляную Стенку, а пустой и неподвижный воздух подле нее. И связной тоже не шевельнулся, хотя по голосу казалось, что он повернул голову и взглянул в затылок часовому.

— Что ты видишь? — спросил он. — Считаешь — ничего нового? Ту же самую вонючую полосу ничейной, никчемной, ужасной грязи между нашей и ихней проволокой, на которую ты вот уже четыре года глядишь через отверстия в мешках с песком? Ту же самую войну, которая, как мы поверили в конце концов, не может остановиться, словно оратор-любитель, отчаянно ищущий нужного предлога? Ошибаешься. Ты можешь выйти туда минут на пятнадцать и, возможно, не погибнуть. Да, может быть, в этом и есть новизна: ты можешь выйти туда, выпрямиться и оглядеться вокруг — конечно, если кто-то из нас еще способен стоять прямо. Но мы научимся. Кто знает? Возможно, через четыре-пять лет наши шейные мышцы станут настолько гибкими, что мы сможем уклоняться от ударов, а не склонять голову в ожидании, как вот уже четыре года; через десять лет наверняка.

Часовой не шевелился, он напоминал слепого, который внезапно столкнулся с опасностью и запоздало пытается определить ее каким-то сохранившимся вспомогательным чувством.

— Брось, — сказал связной. — Ты человек этого мира. В сущности, ты человек этого мира сегодня с полудня, хотя тебе не потрудились сказать этого до пятнадцати часов. Собственно говоря, теперь все мы люди этого мира, все мы, погибшие четвертого августа четыре года назад…

Часовой снова конвульсивно содрогнулся и глухо, хрипло, яростно произнес:

— Хватит. Я предупреждал тебя.

— …все страхи, сомнения, сострадания, горе и вши… Потому что она кончена. Разве не так?

— Да! — сказал часовой.

— Разумеется, кончена. Ты прибыл… в пятнадцатом, так ведь? Ты тоже навидался войны. И, конечно, понимаешь, что она кончена.

— Кончена, — сказал часовой. — Разве ты не слышал, что эти… пушки у тебя под носом перестали стрелять?

— Тогда почему нас не отправляют домой?

— Как можно оголить всю… передовую сразу? Оставить пустым весь… фронт?

— А почему нет? — сказал связной. — Она ведь кончена? Казалось, он измотал часового, как матадор изматывает быка, оставляя животному возможность лишь глядеть на себя.

— Кончилась. Завершилась. Прекратилась. Никаких парадов. Завтра мы отправляемся по домам; завтра в это время мы будем сгонять с постелей своих жен и невест тех, кто производит сапожные гвозди и винтовочные капсюли…

Торопливо подумал: Он ударит меня ногой. Сказал:

— Ладно. Извини. Я не знал, что у тебя была жена.

— Уже нету, — сказал часовой дрожащим шепотом. — Ну, теперь ты перестанешь? Перестанешь, черт тебя возьми?

— Конечно, уже нету. Очень разумно. Разумеется, это была девица из какой-нибудь пивнушки на Хай-стрит. Или же из Сити, с Хаундсдич или Бермондси, под сорок, но выглядевшая на пять лет моложе, и у нее были свои неприятности — у кого их не было? — но даже и в этом случае любой предпочтет ее, понимающую мужчин, молодым шлюхам, меняющим парней с отходом каждого поезда…

Часовой разразился бранью, хрипло, устало, яростно и монотонно обзывая связного непристойными и плоскими ругательствами, почерпнутыми в конюшнях, харчевнях и прочих сомнительных уголках, связанных с его прежней работой, потом в один и тот же миг связной торопливо приподнялся и сел, а часовой начал поворачиваться к амбразуре рывками, словно механическая игрушка, у которой кончился завод, опять пробормотав дрожащим от ярости голосом: «Смотри. Я предупредил тебя». Тут из-за поворота вышли двое и гуськом направились к ним, оба были в солдатских мундирах, но у одного был офицерский стек, у другого сержантские нашивки.

— Какой пост? — спросил офицер.

— Двадцать девятый, — ответил часовой. Офицер стал поднимать ногу на огневую ступеньку и, казалось, лишь теперь увидел, разглядел связного.

— Это кто? — спросил он.

Связной стал подниматься с готовностью, но неторопливо. Сержант назвал его фамилию.

— Он из тех связных, что вчера утром потребовали в корпус. Сегодня вечером, когда они вернулись, их отправили по землянкам с приказом никуда не отлучаться. Во всяком случае, этот солдат получил такой приказ.

— А… — произнес офицер. Как раз в это время сержант называл его фамилию. — Почему ты не там?

— Слушаюсь, сэр, — сказал связной, поднял винтовку, четко повернулся, пошел по траншее и скрылся за поворотом. Офицер поставил ногу на огневую ступеньку; теперь обе каски, похожие, как две капли воды, приникли к амбразуре и замерли. Потом часовой сказал, пробормотал так тихо, что, казалось, сержант, стоящий в шести футах, не мог его расслышать:

— Надеюсь, ничего больше не должно случиться, сэр?

Офицер смотрел в амбразуру еще полминуты. Потом повернулся и опустил ногу на дно траншеи, часовой повернулся тоже, сержант пристроился позади офицера, уже на ходу офицер сказал:

— Когда тебя сменят, отправляйся к себе в землянку и сиди там.

Они ушли. Часовой снова стал поворачиваться к амбразуре. Потом замер. Связной стоял подле него; пока они глядели друг на друга, осветительный снаряд с шипеньем взлетел, насмешливо описал дугу и выбросил парашют, лицо связного залил тусклый свет и потом, когда снаряд погас, казалось, остался на нем, словно это был не свет, а вода или, может быть, жир. Связной заговорил сдавленным, яростным голосом чуть громче шепота;

— Теперь понимаешь? Не спрашивай, что и почему, а отправляйся в яму и сиди там, пока они не решат, что делать. Нет: как делать, поскольку они уже знают, что. Нам, разумеется, они этого не скажут. Они вообще ничего не сказали бы, если бы не были вынуждены, обязаны что-то сказать нам, пока те из; нас, кого вчера взяли специальными курьерами в штаб корпуса, не вернулись и не рассказали о слышанном. Притом они сказали вам не все, лишь сколько было необходимо, чтобы держать вас в нужном расположении духа, чтобы вы повиновались приказу идти в землянку и сидеть там. И даже я не знал бы до сих пор ничего больше, если бы на обратном пути не наткнулся бы на ту самую колонну грузовиков.

Хотя нет; все-таки я бы знал, что они уже что-то задумали. Потому что все мы теперь знаем, что у них что-то произошло. Понимаешь? Произошло вчера утром на французском фронте, один полк не поднялся в атаку — струсил, взбунтовался, мы не знаем, по какой причине, и не узнаем, потому что они нам не скажут. Да это и неважно. Важно то, что последовало за этим.

Вчера на рассвете один французский полк сделал что-то — или не сделал чего-то, что полку на передовой не положено делать или не делать, и в результате этого вчера с трех часов по всей Западной Европе началось перемирие. Понимаешь? На войне, когда одно из твоих подразделений не выходит в бой, последнее, что ты сделаешь, посмеешь сделать, — это прекратить огонь. Наоборот, ты берешь любое другое и бросаешь вперед так быстро и сильно, как только можешь, потому что знаешь, что сделает противник, когда узнает или хотя бы заподозрит, что у тебя что-то стряслось. Конечно, когда вы сойдетесь, у тебя будет одним подразделением меньше; и ты надеешься, это единственная надежда, что если начнешь первым, то стремительность и внезапность в какой-то мере тебе помогут.