Читать интересную книгу Коммунист во Христе - Павел Кочурин

Иван знал еще и такой "почин" — метание стогов на "пену", на широкий и длинный лист проката. Это металлурги свой подшефный колхоз такой "техникой" обеспечили в со-седней Вологодской области. Николай Петрович загорелся раздобыть "пену". У городских шефов колхоза "пен" не оказалось. "Разве попытаться" — намекнул председателю один из тамошних снабженцев.

Вернулся председатель из города ли с чем. Пришел к Дмитрию Даниловичу: "Мо-жет выручишь, Данилыч, медку бы кинуть за. "пену". Не подмажешь, сам горького хлеб-нешь. Как говорят у пивных ларьков — пива без пены не бывает, а нам наоборот, "пена" нужна, а пива вот нет".

С медком снова укатил в город. А через три дня пожаловали шефы на сенокос с двумя "пенами". Сами за них и встали. Намекнули, что еще дотация требуется. Это уж те-лятинкой. Тут проще. Под видом организации питания шефов, можно и бычка им выде-лить.

За неделю хорошей погоды убрали часть клеверов и лугов. Пошли дожди, шефы уехали. Звено отца косьбу не прекратило. Траву свозили в нагуменник, метали на козлы. Топилась старая рига, из нее два вентилятора гнали прямо с дымом горячий воздух по де-ревянным коробам. За два-три часа трава превращалась в душистое зеленое сено. И для своей коровки в погожую пору такого не припасали. Николай Петрович доложил и об этом "Первому". Последовало указание: всем колхозам срочно организовать "принуди-тельное" сушение сена вентилированием. Но вентиляторов вот нет… Ровно в насмешку посылали в Ленинград. Там, говорят, делают для своих колхозов и совхозов.

В сенокос у Ивана, обнажились и первые стычки со своими механизаторами. В "передовики и тут вышел Тарапуня — Леонид Алексеич Смирнов. Главный инженер (так именовали заглаза Ивана) требовал совестливо относиться к делу. Ниже косить траву, чи-ще сгребать сено, аккуратней метать стога, чтобы их дожди не пробивали. Чего бы об этом напоминать крестьянину, мужику. По колхозный люд давно уже не крестьянин, не радетель земли. У него прямая и простая цель — выполнить норму и зашибить деньгу. Где можно и обмануть, и себе прихватить натурой. Совесть — в сторону, на вороту она не ви-сит.

Балагуря и паясничая в клубе, Тарапуня и высказал Ивану, ставшие расхожими, суждения о совести. Был навеселе, и подмывало выставиться напоказ перед такими же ве-селыми парнями и мужиками. Да и перед всем колхозным людом, пришедшим в клуб.

— С совестью-то, Иван Дмитрии, того!.. Так я вам скажу… Даже к добросовестной Сонечке, нашей кормилице черным хлебцем, даже к ней, родименькой, с совестью не пол-ходи. За нее бутылкой бормотухи и той она тебя не одарит… Коли с совестью дружить — в драку надо лезть. А за то тебе общественная казнь. На черную доску несмываемого позора и повесят. А то и пришпилят, как Иисуса Христа на кресте. Он-то ведь тоже к совести призывал святой… А не призывал бы, так и цел остался… Вот так, раз-два испробуешь со-весть — больше и не захочешь. Нам, темноте, демиургены (Тарапуня первым зацепил это словцо) все, что и как, на блюдечке поднесут, и вместо святого крестика обязательства по-вышенные на шею повесят, чтобы нам под тяжестью их не прытко прыгалось. Мы и при-выкли в обещалку играть, больше брать, меньше давать. С помощью нашего незаменимо-го учетчика Гурова все и выполняем. Впишет в графу циферь — и всем благодать. А на де-ле-то — этот самый "как!".. Нет божьего дела, одна натуга. Тут уж твоя совесть побоку… Такой табак…

Тарапуня веселил, вызывал улыбки, смешил. Вроде бы и не выделялся на первый взгляд среди остальных. В сероватом пиджаке, ворот немаркой рубашки нараспашку. В людном компанейском разговоре безобидный говорун. Порой и выскажет как бы без умысла то, что у другого гложет затаенно. "Любит парень пофилософствовать, дыму под-напустить", — говорили о нем остереженно.

На этот раз Тарапуня вступил в спор с начальством в присутствии собравшихся в клубе селян. Ивану вроде уже и нельзя было отмолчаться. И он ответил говоруну тоже с вызовом, ничуть не смущаясь и не остерегаясь.

— Так и я такого же мнения, Леонид Алексеич, с тобой согласен. — Толпившиеся во-круг притихли. Тарапуня тоже попримолк, выжидая отпора. Обычно должностной люд в таких случаях от него отходил, отмахиваясь: "чего разговаривать с балаболом". А вот ин-женер вроде на разглагольствования толкает. Глядя в насмешливые глаза Тарапуни, Иван пресек его озорной выпад. — Я за такую же правду, какой и ты хочешь, — сказал спокойно, — но она, правда-то наша, на. задворки нами выброшена, как что-то непригодное. Не от больного это ума. И ты сам ее топчешь. Дядю чужого надо звать, чтобы он для тебя ее по-добрал… А вдруг да такой попадется, подберет и не отдаст. И за наше, нами растоптанное, выкуп большой потребует. И ты будешь рабски спину гнуть, как неуч… Коли совести нет, то из души, как из забытого горшка в печи, выпаривается добро, которое для нас нашими дедами и прадедами береглось.

Подошел новый парторг, учитель Климов. Сходу спросил, о чем спор-разговор. И Тарапуня, весело скалясь, напуская на себя беспечность своего парня, отговорился:

— Чего тут кому-то с кем-то спорить. Все уж давно заспорено, как дегтем калитка вымазана. И лафа, живи меченый, без забот, забавляясь прибаутками… Слушательница верная есть — ее величество бутыленция.

Разговор-спор расплылся в смехе и гудении голосов. Тарапуня незаметно отошел в сторонку: он — не он… Прозвенел звонок, и все задвигались… Иван тоже прошел в зал, где ждали его Светлана, и сестры.

После кино Тарапуня подошел к Ивану. Сказал, что не хотел его в передрягу втравлять, но так вот вышло, обормотулился… Мали ли что, уши-то кое у кого и поднава-стрились, и затылоглазничают.

По дороге домой Иван рассказал Светлане и сестрам о выходке Тарапуни. Светла-на промолчала, раздумывая. Сестры посмеялись, с детства зная своего моховоского парня. И, правда, что Тарапуня — чего дивиться. Светлана дома сказала Ивану, что Тарапуня должно быть интересный человек. И совестливый. Только совесть в нем из протеста сама себя уничтожает. Это и опасно. Через него и другие свыкаются с таким самоуничижением. Иван по-своему понимал Трапуню. В нем выхолила наружу обида за всякие "нелады". От-того он и был уязвимей других. Прятался за озорство и за бутылку. Борение за справедли-вость никому ничего не приносило, кроме "тычков в морду". Тарапуня это как бы и хотел втолковать молодому главному инженеру.

На неделе опять нелегкая свела с Тарапуней. На широком пойменном лугу он ва-лил траву старой косилкой на "беларуси". Завидя издали инженера, подъезжающего на мотоцикле, поопустил ножи полотна косилки. И тут же поломал их о брошенную и врос-шую в землю борону. Рассерженный вылез из кабины трактора, выругался матерно.

— Все же Вы меня доняли, Иван Дмитрич, — язвительно выговорил подъехавшему инженеру. — Вот по совести поступил… хотел поступить, — поправился он. — И что?.. Знал ведь, идиот, что луг загажен. И о брошенной бороне знал. Но вот затмило, засовестило… Живем подхалимажем, коли треба, промолчим и подмажем. Брехней подсластим, демиур-генам угодим. Я тебе, ты другому. Жизнь течет, нас в дерьмо волочет… Одного сволочугу занесло сюда с бороной. Как с падающего дирижабля все и сбрасываем нужное и ненуж-ное. Не бросать, не нагадить, — хуже другого быть. И вот она, брошенная совесть, меня дуралея и подкараулила.

Достал запасные ножи приладил их, все ворча про себя. Иван погрешил было, по-думав, что Тарапуня швырнет обломки в сторону. Но он подобрал их, приладил за каби-ной трактора, пробурчав, что сварит их, без запасных хана. Но о чужой бороне дела ему не было, оставил ее лежать в земле. Иван напомнил, как о чем-то случайно забытом, что и борону надо убрать о луга, и в мастерскую оттащить.

— Да ведь не нашенское это дело, Иван Дмитрич, брошенные кем-то бороны за со-бой тягать, — с нескрываемой усмешкой отозвался Тарапуня. Помедлил и серьезно догово-рил: — Если поля и луга очищать, железки, камни, подбирать, так и работать некогда. Да и за что?.. По совести?.. Опять же — на все-то и ее не хватит…

В клетчатой рубахе, рукава закатаны выше локтей. Лице худощавое, сухое, в пят-нах масла и ржавчины. Чубчик из-под берета — торчком. Глаза насмешливо колются, улыбка ухарская. По всем статьям — праведник и зубоскал — Тарапуня… Не о бороне ска-зал, а о тем, какая его работа, какая не его. Тут-то ему нечего стеречься. Не в клубе, а один на одни с внуком дедушки Данила. Можно пожестче и порядки критикнуть. И опять же — без обиды, а по безысходности, так что инженеру стеречься и опасаться нечего… Ивана задели не отговорки и смешки Тарапуни, а вот сама безысходность в настроении механи-затора. Безразличие человека не то что к своей работе, а к самому себе, и ко всему вокруг. Что о борону будут ломаться косилки и грабли, пока она не замнется в землю — это Тара-пуня знает не хуже всех других… Выходит инженеру так же надо поступать, как и ему: Промолчать и уйти — все врастет в землю… Не тогда — кто он, главный инженер, внук де-душки Данила, крестьянина божьей милостью?.. Как все!.. Тоже не мое дело, не я косилки ломаю. Зарплата идет, день прожит — и ладно.