Читать интересную книгу Факультет патологии - Александр Минчин

Я ей говорю, что команда-то мужская будет, должна быть.

Она задумывается.

– Да, Ир, – говорит Юстинов, – тебе не подходит, ты ж теперь только по девочкам. Давай уж не изменяй им… с мальчиками.

Она таинственно смотрит ему в глаза. И что-то там такое… Видимо, что Юстинова ожидает.

– Ир, – говорю я, – пойдем выясним хоть, какие зачеты будут?

– Я тебе и так скажу, – говорит Юстинов, который страшно гордился тем, что все знал. Он просто больным себя чувствовал, если что-то, какой-то пустяк не знал. – Прежде всего психология.

– Ира, а что такое психология? В этот раз Юстинов не встрял.

– Есть такой преподаватель Берхин, я его не видела никогда. Он лекции сам читает и ведет семинары, и, говорят, на зачете лекции написанные спрашивает и по ним учить надо. Так как книг никаких по этому предмету не написано для институтов еще. То есть только в медицине, а нам не с точки зрения медицины, а педагогики надо.

Ирка – умная девочка и тоже все знает. Но мне приятны ее знания…

– А что он за человек? – говорю я. Юстинов не выдерживает и встревает:

– Полный мудак, говорят, зачет ему очень трудно сдавать. Носится со своими теориями, как импотент с поднятием члена.

– Андрюш, – говорит Боб, – интересные у тебя сравнения, что, уже не поднимается?

– Ирка и не до того доведет, – отвечает Юстинов, и они смеются.

На этом разговор «по психологии» кончается. А я задумываюсь, что же делать: где взять эти лекции?

В перемену я иду на свой старый курс. Из всего курса у меня там остались две подружки (и то случайно), Алина и Мальвина, обе очень красивые и модненько одетые девочки, которые всегда следили за собой. И при этом старались примерно учиться.

У них занятия на третьем этаже, раньше это был и мой курс, но я на нем никогда не появлялся.

Они мне рады, и мы долго треплемся, они даже опаздывают минут на тридцать на вторую половину.

– Мальвин, вы сдавали зачет в прошлом году, когда меня уже не было, по психологии?

– Берхину, что ли? – Они смеются.

– Вот-вот, кажется, эта фамилия.

– Саш, – говорит Мальвина, она стройная, – пора бы тебе знать фамилию преподавателя, у которого через неделю зачеты начинаются.

– Санечка, он всегда такой, – говорит Алина и ласково смотрит на меня.

– А у вас что-нибудь осталось после этого?

– Тетрадь с лекциями, что ли? – спрашивает Мальвина, она более подвижная.

– У меня, кажется, где-то валялась, – вяло говорит Алина.

Я даже не представлял, что в этом институте кто-то мог записывать лекции.

– Алиночка, – я хватаю ее за руку, – найди, пожалуйста, или я не сдам этот зачет никогда: даже не представляю, о чем там речь.

– Хорошо, я постараюсь. – Она снова улыбается и касается моей щеки, нехотя. У нее очень красивый лак на ногтях, они как пурпуром лакированы. Я люблю, мне нравится, когда у женщин ногти накрашены. А у Алинки еще и красивые, холеные. И рука приятная.

– Ишь, как лекции понадобились, так сразу разыскал, – язвит Мальвина. – «Старые друзья» – когда надо только, оказывается.

– Меня же целый год на курсе не было, я только несколько недель назад появился.

– Ладно уж, прощаем, – говорит Алина, – но чтобы в следующем году вел себя примерно. И лучше – чаще появлялся, а то нам скучно без тебя.

– Ни повеселить некому, ни поговорить не с кем, – говорит Мальвина, и мы смеемся, вспоминая.

После института я иду по пустым улицам, не садясь ни на что, а шагая. Большая Пироговка пуста, все заведения кончают работу в пять, и только редкие прохожие попадаются.

Это мой самый любимый район Москвы. А мы живем на набережной какого-то Макарова (кажется, адмирал такой был исторический, потом стерся из потомковского сознания, а название осталось), это недалеко от Киевского вокзала. Но сейчас я иду мимо Новодевичьего монастыря, пруда и захожу с другой стороны, переходя мост через Москву-реку возле стадиона. Там дамба, на ней железнодорожный мост, но есть и пешеходная дорожка.

Страшно только в первый раз, когда поезд проносится: кажется, что сейчас вместе с тобой в реку обвалится. Но я спускаюсь с моста – он не обваливается – и спокойно иду домой. А может, и жаль, что он не обвалился? (Все короче б история была… И вы не мучились так…) Мимо проносятся машины, транспорт и всякая другая ездовая (х-ня) живность. Не волнующая меня. Через сорок пять минут, как я вышел из института, я дохожу домой: как раз в это время должны кончаться занятия. Иначе шел бы я!

Мама в последнее время готовит редко, и ужин я беру себе сам. Кушать хочется мало, и я сижу и думаю: будь ты проклята, эта сессия, эти экзамены, зачеты, и все то, что портит человеку настроение. И зачем она должна существовать, чтобы делать людей неврастениками, дергающимися, и отвлекать от необходимых мыслей и важных размышлений.

Какие у меня могут быть необходимые мысли, важные размышления, я так и не придумываю. Но все равно она мне портит настроение, эта сессия.

Звонит телефон, и папа берет трубку.

– Одну минуточку, – говорит он. Я понимаю, что это меня.

– Иди, какая-то молодая и красивая.

– Как ты понял, что красивая? – устало шучу я.

– Раз молодая, должна быть красивая. – Он сияет во весь рот и показывает мне один жест… движения. Я знаю у отца слабость к молодым девушкам в области двадцати лет.

Он уходит, напевая: «Студенточка, вечерняя заря, студенточка, люби меня».

– Алло?

– Саш, это я, Алина. – У нее такой тянущийся московский говор, который я мечтаю приобрести и которого нет у меня, а есть «южная напевность». Кому она нужна здесь.

– Здравствуй, Алиночка.

– Ну я нашла тетрадку, которую ты просил, завтра принесу в институт. Ты будешь завтра, чтобы зря не таскать?

– Да, конечно. Спасибо большое, ты моя ласточка! Очень выручила.

– Чем занимаешься?

– Ужинал.

– Я оторвала тебя?

– Нет, мне приятно слышать твой голос…

– И что есть тетрадка, да? Я смеюсь.

– Иди кушай, увидимся завтра.

Она прощается. Тут же появляется папа.

– Что, очередная, да? Новая?

– Нет, пап, старая, – говорю я и иду доедать свой остывший, никчемный ужин.

На следующий день мы обсуждаем, что делать с сессией и как она будет сдаваться. Мы не говорим, как мы будем ее сдавать, а как «она» будет сдаваться. Сессия у нас абстрагированное понятие. Она должна сама сдаваться, без нас. И какой дурак придумал только это слово – сессия!

Боб сидит, положив руку Ленке на грудь.

– У меня день рождения в середине июня, – говорит она, – но я перенесла его на конец, когда окончатся экзамены.

– Ох и напьемся, – мечтательно говорит Боб, которого ничто другое, по-моему, не волнует.

– Подожди ты напиваться, – говорит Юстинов, – как сессию сдавать будем?

– А сама сдастся! – ржет Боб.

Вот уж правда, кого не волновала сессия и никак не интересовала, так это Боба. Он и книжки принципиально не открывал, никогда. Ходил сдавать, не зная, ни одного слова не читая, – и всегда сдавал. Хотя ему больше тройки ничего не надо было, он так и говорил, что хорошо учиться – дураку надо, и всегда натягивал, выскребывал, выцарапывал, вытаскивал свои три балла. Как он это делал, это была загадка, которую я не мог понять. Я не понимал, как он умудрялся, но он умудрялся, это был феномен феномена Боба. А делал он одно: никогда не учил и не учился.

Все стали обсуждать, как сдавать и сдаваться. Вернее, Боб поправил, надо ли сдаваться?! Заговорили о мучителях – так я впервые услышал о своих преподавателях. Потом это был коронный вопрос каждого преподавателя:

– А вы кто такой? Я вас никогда не видела. Все это напоминало мне начало спора Шуры Балаганова и Паниковского, и по идее содержательного диалога я тоже должен был спросить: «А вы кто такой?», но я сдерживался и не спрашивал. Я вообще скромный от природы.

Неожиданно появилась Алинка. Я ушел, не дослушав их обсуждения.

Алинка отдала мне тетрадь, которую принесла, и осталась со мной до звонка.

– Саш, я хочу покурить, пойдем куда-нибудь отсюда. – Мы уже сидели в центре пустого пространства площади напротив памятника Троцкому. Как бы сбоку его, а по всему институту (дурацкому нашему) были развешаны объявления, что курить-строго-воспрещается и полагается в специаль-но-по-доброму-отведенных местах: на лестницах или вне стен института. Какой дурак придумал только эти объявления. Хотел бы я на него посмотреть. Кто бы мог знать, как я был недалек от взгляда на него: всего лишь в двух предложениях.

Предложение первое:

– Да кури, Алин, здесь, еще ходить куда-то. – Мне было лень двигаться, уж очень удобно мы сидели на скамеечке, и Алина мне в этой позе нравилась.

Предложение второе:

– Ты думаешь, можно? – и она закурила. Сигарета ее струисто дымилась. Третье предложение было уже не наше, а постороннее…

Глядя на площадь в это время, вернее, на ее пространство, я увидел, как с другой стороны появился человек в шляпе на плаще (или в шляпе над плащом, как угодно, но он уже появился) и стал ее пересекать, направляясь в нашу сторону, где находились канцелярия, приемная ректора и даже туалет. Однако, проходя мимо нас, он остановился: скорее всего, лишь за тем, чтобы произнести третье предложение, отличное и в самом корне несогласное с нашими согласованными двумя.