— Вот Порог, — произнесла яга и замолчала. Словно эти два слова объясняли все на свете. — Подойди ближе. Уже поздно бояться.
Тугарин едва заметно подтолкнул Василису, и она сделала неуверенный шаг в сторону влажных, покрытых зеленым мхом и инеем камней. Положила на них руку и с опаской глянула вниз. Дна не видать, только клубится каракулем тьма. Мигает провалами глаз.
— Я бы советовал попросить одного из богов о помощи. Говорят, переход тогда легче проходит. Думаю, Перун-громовержец не откажет дочери своей в просьбе.
Василиса горько усмехнулась.
— Мне запрещено взывать к нему.
— Тогда быть может Мать-Земля?
— Нет, — отчего-то стало необъяснимо грустно. Словно сейчас, в этот самый момент, на этой самой земле хоронилась добрая часть того, что раньше именовалось Василисой Сабуровой. — Я ведь отправляюсь в мир мертвых, вот пусть и поможет мне там Мертвый бог.
Кучугов нахмурился и отполз. Ответ девчонки ему не понравился. Не говорят подобное у Колодца. Даже в шутку.
— Пора, — яга не отличалась особым терпением, да и суеверной не была, — холодно стоять. Вас, боярыня, толкнуть в спину?
— Сама справлюсь. — Василиса села на борт колодца. Свесила ноги. Сняла очки и повертела их в руках. «Побьются, нет? Да и от кого в Нави прятаться? Кому надо и так увидят». Развернулась и отдала их тугарину.
— Возвращаю. Передайте их царю.
Только защитник взял очки в руки, как облик Василисы пошел рябью, черты лица ее из мягких, округлых, по девичьи наивных, сделались острее, четче. Пухлые губы стали бледнее и тоньше, брови, наоборот, расширились, а взгляд приобрел колкость, свойственную людям внимательным и упрямым. Волосы же из темных, густых, приобрели пшенично-русый цвет.
Яга сдавленно ахнула и прикрыла рот рукой. Василиса одарила ее понимающей улыбкой, подмигнула не менее ошарашенному защитнику и прыгнула во тьму.
— Если царь узнает, что мы видели ее истинное лицо, нам не жить, — тугарин поразмыслил над собственными словами и бросил очки в колодец. — Поэтому мы не видели, ты поняла, Весея?
— А если она вернется?
— Не вернется, — он отрицательно покачал головой, — хотя жаль, конечно, кровь не вода… С другой стороны, Василий просчитал ее поступки словно наверняка знал, как будет. Даже я не был уверен до конца. Но мне даже говорить ничего не пришлось. Она уже пришла, приняв решение. Эх, молодость, сколько в тебе губительных порывов! Ладно, пошли. Нечего тут мерзнуть. Мы свое дело сделали, дальше не наша забота.
Глава 7, в конце которой Василиса попадает в Навь
Полет вышел коротким. Василиса только и успела подумать, что это чистой воды самоубийство — вот так сигать в колодец. Больше ничего не успела. Ледяная вода вонзилась тысячей игл. Выбила из легких воздух, и он резвой стайкой пузырьков взвился вверх. Василиса запаниковала, забарахталась и вдохнула воду. Горло тут же обожгло. Вырвался беспомощный кашель. Легкие сдавило. Глаза залило черными пятнами.
«И впрямь самый быстрый путь к Калин-мосту», — вспыхнула последняя мысль перед тем, как тьма укутала безмолвным саваном.
Есть в пробуждении короткий миг Порога, когда ты не осознаешь себя. Не знаешь, существует ли мир вовне, и являешься ли ты его частью. Миг, когда сознание, растворенное в безграничной Вселенной, наполняет собой человеческое тело. В какой-то момент рождается понимание: у тебя есть ноги, руки, и они, что совсем уж удивительно, подчинены твоей воле. Происходит это понимание порой столь стремительно, что не ухватишь за юркий хвост. А ведь именно этот миг знаменует твою личную, каждодневную победу жизни над сном. И лишь те, кому довелось взглянуть в глаза Смерти, помнят момент Порога лучше иных. Они постепенно выныривают из зыбкого ничего, возвращаясь в мир живых с неторопливой основательностью.
Василиса сначала ощутила ровную поверхность под собой, потом прислушалась к собственному дыханию, радуясь тому, как размеренно, спокойно, без свиста и хрипов, проходит воздух через легкие. Ощутила тяжесть колючего одеяла на голой коже, мягкость света, оглаживающего веки. Вспомнила, кто она, и даже успела понадеяться, что все злоключения, произошедшие с ней, — лишь сон. Но тут пришла боль. Скрутила тело, доказывая реальность воспоминаний. Василиса застонала.
— Не сдерживайся, деточка. Голоси. Через звук и боль выйдет. Ее вообще, проклятую, в себе держать нельзя. Иначе темным хладом отравит тело.
— Боль — это лишь защитный сигнал организма на повреждение тканей, — прохрипела Василиса и повернула голову на звук. С трудом разлепила каменные веки, силясь рассмотреть ту, что приняла ее.
Над постелью стояла женщина: плосколицая, с белыми, без зрачка и радужки, глазами. Черные, жесткие волосы незнакомки были завернуты так, что казалось, будто из головы у нее растут два крепких рога. Перед кожаной короткой рубахи пестрел всевозможными бусинами, лентами, косточками, лапками, перьями и прочими оберегами. Возраст хозяйки не поддавался прочтению, впрочем, как и выражение бесстрастного лица. Она протянула Василисе исходящую паром чашку.
— Жирный бульон, вкусный. Пей. Подняться можешь? Кости я тебе срастила. Хорошие кости теперь, крепкие. Носи на здоровье! Земля мало взяла. Лавиной в Поясовых горах, ночным детским плачем и гибелью цветка герани у одного промышленника. Неплохо, ей-ей хорошо. Была б ты чародейкой, дороже обошлось бы. Чародеек Эфир держит, Земля не любит, дорого просит.
Василиса приподнялась. Тело ныло, но острой боли, как при переломах, не было.
— Ты лекарь, магичка? Как ты меня вылечила? Сколько я без сознания пролежала? Мне к Калин-мосту надо. – Василиса поморщилась. По горлу словно теркой прошлись.
Странная женщина ткнула пальцем в чашку и уставилась на Василису белесым, немигающим взглядом. Боярыня отхлебнула бульон и едва заметно скривилась от рыбного вкуса. Первый глоток дался тяжело. Питье обжигало губы, коробило больное горло, лавой стекало в нутро.
Но постепенно вернулось умение воспринимать мир и делать выводы. Она огляделась кругом. Простой бревенчатый сруб в пять шагов. Без окон, зато с печкой-лежанкой во всю стену, земляным полом, пыльными вязанками трав и всякой снеди. В добавок ко всему этому жуткого вида хозяйка. Порог. Стоило сразу догадаться, что занесло ее в Северный феод, к чуди белоглазой. А может, и вовсе в Межмирье, тогда до Калин-моста и впрямь рукой подать.
Хозяйка, убедившись, что гостья покладисто пьет бульон, села, взяла в руки нож, кость и принялась из нее что-то вырезать, ворча про себя:
— Мааагичка. Слово-то какое юркое. Откуда только вылезло! И что несет? Неясно. А по большому счету, за какими словами не прячься, Кощъ все равно найдет. – Потом подняла свои бесцветные глаза на Василису, посмотрела в упор и твердо, четко выдала вердикт:
— Не она. Но причастная. Первый вестник, первый ключ. Малая косточка, брошенная в чан, создаст большой шум и разбудит Коща магам на погибель. Поспешать надо. Хотелось бы помереть к тому времени, а дел еще невпроворот. Гой, Премудрая, может останешься мост сторожить? Я тебя на заставу определю, будешь к жениху своему в Навь на вечёрки хаживать.
Василиса дернулась, отчего остатки бульона разлились на постель.
— Мать честная! – чуда всплеснула руками. — Кто ж теперь пожар в Лесном феоде тушить будет?! — она выхватила у Василисы чашку, замерла, словно прислушиваясь к миру, потом пробубнила: «Никто видать. Дороже выйдет», — и разбила ее об пол.
— Так хоть узнают пораньше. Эх. Жалко. Хорошая была чашка, полезная. И не смотри на меня своим лекарским взглядом. Не скудоумная я, это в тебе знаний о мире меньше, чем в той чашке, что я нынче с полом встретила. Полу-то хоть бы хны, а чашка вдребезги. Зато великой цели послужила. Хочешь, как она? Нет? И у меня оставаться не хочешь? Я б тебя землю слушать научила. Жааль. Молодец, тогда помни кто ты, и не забывай зачем ты отправилась в Навь.