Читать интересную книгу Осмос - Ян Кефелек

В тот вечер Марк усердно трудился на дороге, проходившей мимо дома. Он взял кирку и старательно ковырял ею асфальт, так как считал, что эта черная масса незаконно «заползла» на его участок примерно на метр, чем нанесла его владению большой ущерб. «Это мой участок! Мое! Мое, черт побери!» Кирка то поднималась вверх, то впивалась в асфальт; искры летели во все стороны. Марк надел свой комбинезон, он яростно махал киркой, чтобы забыться, чтобы забыть прошедший день, забыть о своей хорошей работе, о своей дурацкой работе, о своей новой жизни, о своем галстуке с монограммой компании. Он имел дело с людьми чаще всего трудными, упертыми, видавшими виды, из числа тех, про которых говорят: «кремень, а не человек», и он с успехом дурил им головы, обманывал их и заставлял выкладывать денежки. На работу он шел как в рукопашный бой, с таким же настроением, с такой же готовностью действительно пустить в ход кулаки, если потребуется. Сейчас он был на свой лад легавым… ну, ладно, если уж и не легавым в полном смысле этого слова, то кем-то вроде легавого, кем-то вроде налогового инспектора, состоящего на службе у компании, торгующей встроенными кухнями. Он отлично зарабатывал себе на жизнь, просто классно! Он говорил им: «Надо платить, наивные вы мои! Надо платить, дети мои! Подписали бумаги? Подписали… Значит, теперь надо достать чековую книжку, надо хорошенько потрясти бабулю, у нее в матраце, небось, припрятаны на черный день деньжата, надо разбить копилку, надо заплатить, кровь из носу! Хватит мечтать, хватит нести чушь». Сам он теперь ни о чем не грезил, а работал как вол. У него была пачка визитных карточек, у него был округ, который он обслуживал, его можно было вызвать по телефону для выполнения различных работ, за что ему щедро платили, и он бывал очень рад приработку; его можно было послать собирать квартплату и взносы за аренду помещений или земельных участков, взносы по погашению кредитов и даже взятки; его можно было тайком уговорить не забирать купленный в кредит товар, если задержка внесения очередного платежа была невелика, за отдельную плату, разумеется. «Деньги — это деньги! Надо платить, господа хорошие, и нечего тут сопли распускать и бить на жалость! У человека есть только одно слово чести, одна подпись, и если уж он дал слово, если уж поставил под документом свою подпись, то уж деваться некуда, надо платить!» Вот так Марк разговаривал сам с собой, поднимая асфальт на краю дороги; он-то думал, что он совсем один, а Нелли тем временем подходила все ближе и ближе, наблюдая за тем, как он размахивал киркой и с силой вонзал ее в землю. В любой другой день он бы непременно заметил ее и тотчас бы узнал. В любой другой день он бросился бы ей навстречу, но в тот день он устал как собака, совсем выбился из сил, и он не отдавал себе отчета в том, что этот женский силуэт, медленно выплывавший из темноты в ореоле сияния от огней на пристани, и есть силуэт той женщины, мысли о которой неотступно преследуют его, той единственной женщины, к которой он любит прикасаться, с которой он любит заниматься любовью, доводя до слез, а потом любит утешать и ласкать. Он услышал звук ее шагов в последний миг, втянул носом воздух и учуял запах одеколона. Он подумал, что какой-то прибрежный житель, пробавлявшийся сбором железного лома и оказавшийся в отчаянном положении, послал к нему свою младшую дочь «для улаживания дел», в качестве взноса натурой, так сказать. Она остановилась и стояла неподвижно, терпеливо ожидая, когда он ее заметит. На ней были туфли на босу ногу, куртка расстегнута, длинный шарф под дуновением ветра развевался за плечами, распущенные длинные волосы, подобных которым он никогда не видел, спускались на плечи. Убиться можно! До чего же хороша! Черт подери, ведь она похожа… похожа на…

— Нелли!

VI

— А здесь неплохо…

Она с восхищением оглядывала окрестности, смотрела на долину так, будто вид этого местечка действительно доставлял ей невероятное удовольствие, сродни кайфу наркомана, принявшего дозу наркотика. Она вдыхала полной грудью свежий и прохладный воздух, сыроватый из-за стелющегося над рекой тумана, смотрела на освещенный комплекс зданий атомной электростанции, на красные огоньки буйков на черной и гладкой поверхности реки, прислушивалась к глухому плеску воды у плотины. Она нарочно смотрела по сторонам, куда угодно, но только не в лицо моему отцу. При первой встрече после разлуки она специально делала вид, будто бы вообще не замечает его, даже показывала, что как бы его игнорирует, она нарочно наносила ему обиду, чтобы его позлить, правда, он-то этого тогда не понял и вообразил, что она отводит глаза из робости. А быть может, она вела себя так потому, что хотела даже не позлить его, а хотела заставить этого «старого козла» с первых же минут учуять ее новый запах, желать ее. Придет время, когда его будут посещать мысли о том, что она не слишком ясно себе представляла, ради чего заявилась в Лумьоль, чего она там искала, чего хотела: отомстить, свести счеты или укрепить свои позиции, удостовериться в силе той власти над мужчинами, которой она теперь обладала. Правда, и раньше, еще до того, как она поступила продавщицей в цветочный магазин, ее мать говорила ей: «Ты — само совершенство! Ты так аккуратно причесана! Ты такая скромная, тихая, милая!» Она теперь не была ни скромной, ни тихой, ни милой, ни даже аккуратно причесанной, нет, она ошеломляла, она пьянила, как вино, она кружила голову, да так, что любой мужчина мог бы забыться настолько, что у него возникло бы непреодолимое желание обладать ею целиком, и прежде всего тем, что в ней было главным, а именно тем, что таилось у нее между ног, и она это знала, и она на этом играла…

Войдя в дом, она не села, а почти упала в кресло, а у него сердце дрогнуло и сжалось, когда он увидел так близко ее обесцвеченные волосы и длинную ниспадающую вперед прядь серебристого цвета, свисавшую как раз между глаз… между зеленых глаз, так походивших на умные глаза немецкой овчарки… Еще сильней его сердце затрепетало, когда он увидел ее губы и заигравшую на них улыбку, одновременно и робко-боязливую и нагловатую. Она выставила напоказ свои голые ноги. Она положила ступню себе на коленку, чтобы снять пластырь, и он увидел ее трусики… От этого зрелища он словно ослеп. Он опустился перед ней на колени, чтобы помассировать ей икры и ступни.

— Тебе холодно, моя любовь. Ох, какая же у тебя нежная кожа!

Он обнял ее, прижал к себе, расцеловал, долго-долго трепал ее щеки, тер виски, вдыхал ее запах, он тяжело вздыхал, почти стонал, и так сопровождая полувздохами-полустонами свой рассказ, принялся подробно описывать свою жизнь без нее. Он нес любовный вздор, подражая героям кинофильмов, расписывал, как он страдал, когда бессонными ночами ворочался в постели, как сидел без гроша, как сходил с ума от желания такого острого, что она и вообразить не может, он говорил, что любит ее так сильно, так страстно… больше всех на свете… и особенно сильно он любит ее теперь, после их разлуки, от которой едва не подох.

— Но ты вернулась, ты пришла ко мне вновь, какое счастье! Мы вновь вместе, и сегодня у нас праздник! Ты здесь! Ты здесь! Я построил этот дом для тебя! Каждый камень здесь принадлежит тебе! Ничего не говори, Нелли, ничего, ты только слушай и будь со мной!

И так как она действительно хранила молчание, он наконец поднял голову и взглянул на нее. Она смотрела на голые каменные стены, на окна, на которых вместо занавесок болтались на вбитых в раму гвоздиках поношенные рубашки, куртки, майки, одним словом, всякий хлам. Она оглядывала кухню, загроможденную, заставленную какими-то инструментами, приборами и механизмами, среди которых виднелся огромный проигрыватель с высокой точностью воспроизведения звука, почти заваленный уже использованными мешками для мусора. В кухне действительно был ужасный кавардак, она была в самом деле набита какими-то предметами, которые нужно было куда-то девать, вот он и свалил их в кухне кучей, создав страшный беспорядок, от чего становилось тоскливо на душе. Если бы он знал, что она приедет, он стащил бы весь этот хлам в сарай.

— Куда мне это выбросить?

Она держала двумя пальчиками снятый с пятки пластырь, и надо признать, очень кокетливо это у нее получалось. Он взял у нее пластырь и щелчком отправил прямиком в камин. Ему хотелось бы побриться, чтобы выглядеть получше ради их встречи, хотелось бы немного отдохнуть, развеяться, забыть о тяжелых впечатлениях, оставшихся после этого нелегкого дня. Его терзали воспоминания о том, что ему довелось испытать за этот день, в особенности его преследовали мысли о той маленькой старушке в розовом вязаном свитере, что буквально вцепилась в него как клещ и все повторяла и повторяла своим надтреснутым старческим голосом: «Если ты возьмешь деньги, тебе конец! Так и знай! Я — твоя смерть!» Он взял половину…

— Зачем тебе три холодильника?