Я сглотнул и посмотрел на воду и на бледное лицо Эбби под брезентом. Сенатор терпеть не мог мыслей о смерти по одной простой причине. Смерть была ему неподвластна. И окружающие то и дело напоминали ему об этом. Тот факт, что дочь не выказывала признаков страха, был его ахиллесовой пятой. Мне всегда казалось странным, что такой могущественный человек может быть столь легко сражен.
Мы почти не виделись несколько лет, но это не значит, что сенатор нам не помогал. Он помогал. Устраивал нас туда, куда мы никогда не попали бы собственными силами, и продвигал в обход очереди. Если мы не могли лететь первым классом, он присылал персональный самолет. Он помогал издалека, потому что сближение было чересчур болезненно. За исключением единственного раза. Тогда-то я и понял, что сенатор действительно любит дочь. Эбби тоже это знала, но легче ей от этого не становилось.
Нужно было закругляться, прежде чем он успеет отследить звонок при помощи спутника. Поскольку сенатор председательствовал сразу в нескольких комитетах, среди которых были и вооруженные силы, меня, возможно, уже окружали.
— Сэр, мне очень жаль. Прошу у вас прощения, но… — я заговорил мягче, — это все ради Эбби.
— Она должна быть здесь. С нами.
— При всем уважении, сэр… у вас было четыре года. И никуда бы мы не делись. Если вы хотели быть с ней, то могли сделать это когда угодно.
— И что это значит?
Я буквально ощущал его гнев. Сенатор не привык к дискуссиям, которые могли окончиться не в его пользу, и не собирался такое терпеть. Я никогда ему не противоречил, поэтому наши разговоры были короткими. Обычно начинал и заканчивал их он сам, с той минуты, когда я попросил у него разрешения жениться на Эбби. Всего лишь еще один короткий разговор.
— Сэр, я не ожидал, что вы меня поймете.
— Ты ненормальный! — вопил он. — Ты неудачник, который никогда бы ничего не достиг, если бы не Эбби!
— Согласен, сэр, но…
— Что?!
Я взглянул на Эбби.
— Пожалуйста, поймите…
Сенатор начал говорить что-то еще, но я закрыл телефон и швырнул в реку. Вода его поглотила. На поверхность выскочили крошечные пузырьки.
Я вернулся на место, взялся за весло и в который раз попытался найти то единственное слово, каким можно обозначить характер жены. Наверное, после четырнадцати лет брака я мог бы придумать что-нибудь еще, кроме «милая». Согласен, это никуда не годится.
Я постучал по пакетику с газетной вырезкой.
— Ты выбрала самое сложное.
— И я собираюсь исполнить не одно свое желание.
— Не сомневаюсь. Значит, лучше нам взяться за дело, — улыбнулся я.
— Ну да.
— Ты отдыхай, а я буду грести.
Эбби улыбнулась.
— Так и должно быть.
Я погрузил весло в воду, посильнее оттолкнулся, и каноэ скользнуло в реку. В двухстах километрах впереди лежал океан — час езды на машине или неделя в лодке.
У нас отняли все. Профессиональная жизнь Эбби, ее красота, приятная мягкость груди, соблазнительные формы, доверчивая улыбка — все это внешнее, без чего мы могли обойтись. А как насчет того, что внутри? Ее неистребимая любовь к жизни и ко мне, способность по-детски надеяться, необыкновенные мечты… Эбби превратилась в тень прежней себя. Хилая оболочка, похожая на призрак. Оставалось только ждать.
Я не мудрец. И не делаю вид, что у меня все рассчитано. Но одно знаю наверняка: некоторые правильно живут, другие красиво умирают, но не многие любят вечно. Почему? Не знаю. Все мы живем и все умираем, другого выбора нет, но между жизнью и смертью есть кое-что еще… Любить вечно. Это выбор, который человек делает снова и снова. Не важно, что ты выбираешь. Но, по-моему, если выбрал, то уж будь готов ко всему.
Я не оглядывался назад и не заглядывал вперед. Я посмотрел на Эбби, погрузил весло в воду и оттолкнулся.
Глава 7
Я проснулся голодный, с опухшим лицом, один глаз совершенно закрылся. Губа вздулась и казалась огромной. Пронизывающая боль в грудной клетке намекала на то, что у меня либо сломано ребро, либо очень сильный ушиб.
Я вскипятил воду, чтобы сварить лапшу, и услышал стук в дверь. Я натянул джинсы поверх семейных трусов и пошел открывать.
На пороге стояла она.
Я замер, точно загнанный олень.
Эбби огляделась, а потом, не дожидаясь приглашения, шагнула мимо меня в студию. На ней были джинсы, свитер и бейсбольная кепка. Она выглядела как голливудская звезда, которая делает покупки в супермаркете, надеясь остаться неузнанной. Я высунул голову за порог, оглядел улицу, потом посмотрел на девушку. Ока жестом приказала закрыть дверь и отодвинулась к стене, чтобы выйти из круга света.
Сунув руки в карманы, она оглядывалась, рассматривая то немногое, что достойно внимания. Когда она посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.
— Я даже не успела вас поблагодарить. Просто убежала и… — Эбби вытерла лицо рукавом.
— Хотите чаю?
Она улыбнулась.
— Да.
Что-что, а чая у меня много. Я полез в ящик, набитый чайными пакетиками, и гостья рассмеялась:
— Вы так любите чай?
Я пожал плечами:
— Э-э… просто ворую на работе. Пару пакетиков в день. Иногда три. Это проще, чем воровать кофе.
Она снова засмеялась. Я заварил две чашки чаю и указал ей на стул в углу. Поскольку стола у меня не было, я обычно ел, разложив припасы на коленях. Она села, а я прислонился к стене, намотав ниточку от пакетика на палец. Девушка пила чай и рассматривала мои рисунки, которые стояли и висели по всей студии.
— А вы времени даром не теряете.
Я поднял с пола грязную футболку, вывернул ее и надел, а потом осознал свою ошибку. На прошлой неделе у меня закончился дезодорант, и с тех пор я носил эту самую футболку. Я сказал: «Сейчас вернусь», после чего заковылял наверх, переоделся, вымыл подмышки, побрызгался дешевым одеколоном, вернулся вниз и снова принялся полоскать чайный пакетик в кипятке. Она сказала:
— Вы кое-что забыли.
Я опустил глаза и обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. Пока я возился с «молнией», Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.
— А где портрет негритянки?
— Что?
Она указала в глубь помещения:
— Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.
Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю — каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.