Раньше он никогда не жалел, что за душевную и телесную легкость, которую ему подарила Тамара, забыл свои прежние желания, а ради семьи и продолжения рода иногда обманывал свою совесть. Это были небольшие, как он считал, обманы, хотя о них было неприятно вспоминать. Обманывал он хороших людей, которые ему верили, и всего несколько раз в жизни. Без этого, как считали они с Тамарой, они бы не получили квартиру, не уладили бы неприятности с учителями из-за старшей дочери, не улучшили бы жилищные условия, когда подросла младшая, не имели бы достатка в семье. Себя он успокаивал тем, что делал все ради самых близких своих людей, и что так в его положении поступают все. Еще его успокаивала и всегда поддерживала Тамара. Он принимал это как должное и с удовольствием ей подчинялся, потому что бессознательно знал, что подчиняется не только одному половому инстинкту, а женской интуиции, против которой любой бессилен.
А теперь Женька поселил в нем темный голос, который говорил: «Тебя любили, когда ты был нужен и слушался. Она использовала тебя. Тебе говорили: ты бы сделал, ты бы пошел, ты бы сказал – и ты делал, шел и говорил. А теперь ты не очень нужен, тебя можно не замечать и ставить на место. И зачем тогда ты лгал? И что ты получил? Через пару лет тебе на пенсию – будешь ездить с Тамарой на экскурсии?»
Когда мужчины вернулись, кровати и диваны в доме были уже расправлены. В небольшой передней комнате, с окнами на улицу, хозяйки постелили себе и Женьке. В зале, где гуляли, – гостям. Тамаре Ивановне и Ивану Антоновичу достался диван от мягкой мебели, которая стояла раньше в квартире Дороховых.
Иван Антонович не хотел спать. В голове шумело от выпитого, и сердцу было больно. Но свет в доме погасили, все улеглись, а в передней комнате даже похрапывали. Делать было нечего, и, с больным сердцем и тяжелой душой, Иван Антонович залез под одеяло к отвернувшейся от него Тамаре Ивановне.
Он лежал на спине, боялся пошевелиться, чтобы не заскрипел диван, и смотрел открытыми глазами над собой, в темноту, в которой как будто видел тонкие серые паутинки, которые скользили по воздуху и постепенно в нем растворялись, пока не пропали все. Он так и провалился в забытье, с открытыми глазами.
Очнулся Иван Антонович от дверного скрипа и шагов по полу. Тамара спала, как привыкла: развернувшись к нему и упираясь ногой в его ступню.
В натопленной комнате было душно. Пахло салатами и копченым мясом. Опутавшей дом вязкой тишине мешали только спящие люди. Дружно посапывали Зимины. Анатолий начинал низким тоном, а Надежда заканчивала более высоким. Вика в соседней комнате через длинные промежутки тревожно всхрапывала и всхлипывала. После очередного ее храпка поскрипывало старое раскладное кресло, которое определили Женьке.
Алкогольный жар в теле Ивана Антоновича прошел, и в голове перестало шуметь, – отравленные нейроны уже погибли. Организм пока мирился с покойниками – пить хотелось не сильно.
Не было ни сна, ни полного сознанья. Иван Антонович находился в состоянии покойного бесконечного безмятежья, когда нет сил пошевелить телом. Его мысли, – вроде запахов и шумов в доме, или той, что Женька тоже не спит, и что хорошо бы с ним договорить об инстинктах и интуиции, – были где-то на задворках. Эти мысли были слабыми сигналами, тонувшими в подчинившей его пустоте, и казались ему чужим, ненужным ему мусором. Состояние отчужденности и ожидания было главным, что он ощущал.
Заснуть не получалось, и тогда Иван Антонович начал фантазировать, подхватывая пронизывающие пустоту и ускользающие от него ниточки иллюзий.
Сначала он чувствовал, а потом начинал видеть.
Из духоты, которую он чувствовал, у него получилось лето и ожидание моря, как в первый раз в жизни или когда его долго не видел. Море появлялось несколько раз. Сначала как мгновенный восторг, который бывает, когда оно открывается с высоты, сразу и целиком до горизонта, как после перевала на крымской дороге. Потом как сдержанная радость при его появлении между холмами в долине и постепенном расширении по мере приближения к нему, как в местечках между Анапой и Новороссийском. Или как ровное нетерпение, когда море иногда пропадает из вида на извилистом пути вдоль кавказского побережья в Абхазию.
Наконец, море сформировалось и ожило, когда он оказался на окраине Пицунды. Он был студент, у него были чемодан с вещами в руках и льготная двадцатирублевая путевка в университетский лагерь во Втором ущелье. Автобус, как ему сказали, туда не ходил. Надо ждать попутку или идти пешком.
Через море ущелья были видны. Первое из них было совсем близко, и второе казалось недалеко. Туда вела тропа по каменистому пляжу вдоль берега, между валунами и мимо поросших лесом обрывистых гор, приближающихся иногда вплотную к морю. Лезть по тропе с тяжелым чемоданом не хотелось, и Иван Антонович пошел в обход по проселку, который ему показали.
Было ясное небо, середина дня, тихо. Извилистая дорога огибала склон горы с кустарником и редким лесом. Через полчаса, когда лощина, по которой шла дорога, начала сужаться, он догнал девчонку с рюкзаком за спиной, поверх которого лежали ракетки для бадминтона. Незнакомая местность и отсутствие людей настораживало, и девчонка искренно обрадовалась попутчику, даже такому тщедушному, как Иван Антонович. Она была с него ростом, черненькая, похожа на еврейку, одета в бриджи песочного цвета и импортные белые кроссовки, – показатель принадлежности к обеспеченной столичной семье. Она училась на другом факультете, на курс младше, в прошлом году уже была в лагере, и ей там понравилось. В лагерь можно было попасть в качестве обслуги, спасателя на пляже, или по путевке, достающейся по очереди или без нее, если ты общественник или спортсмен. Иван Антонович считался спортсмен, а она назвалась общественницей. Говорила она приятным голосом и очень естественно, не научившись еще цеплять по-женски.
Пеший путь по дороге оказывался долгим: чемодан оттянул руки Ивана Антоновича, а они еще не миновали и первого ущелья. К счастью, их догнал попутный грузовик с продуктами для соседнего лагеря, и через двадцать минут доставил в ущелье, в котором, по обе стороны от речки, превратившейся летом в окруженный камнями ручеек, расположились студенческие лагеря пяти московских институтов.
Иван Антонович рассеянно попрощался со своей попутчицей, не собираясь продолжать с ней знакомство. Она была не из тех, кто мог бы помочь ему стать мужчиной, а именно это было целью его поездки в лагерь.
В этом году Ивану Антоновичу исполнялось двадцать лет, он перешел на четвертый курс университета, а близости с женщиной у него ещё не было. Последний год его стали задевать разговоры и шуточки об этом. Он, как и раньше, не видел для себя никакой пользы в том сомнительном удовольствии, о котором рассказывали его приятели по спортивной секции и соседи по комнате в общежитии, но стал испытывать внутренний дискомфорт от не понимания того, что все вокруг понимают и чему приписывают исключительную важность. Ему показалось, что он отстает от других и рискует своим будущим.
Несколько раз у него возникало подобное ощущение своей возможной неполноценности на семинарах на кафедре, когда другие понимали, а он совершенно не понимал, о чем говорит и спрашивает научный руководитель. К счастью, по некоторым косвенным признакам он сообразил, что еще два слушателя тоже многого не понимали на этих семинарах, но умели делать понимающий вид. Наблюдая за ними, он легко открыл и в себе такое же умение притворяться. Этого оказалось достаточно, чтобы повысить внутреннюю самооценку и даже иногда прозревать с помощью неведомого духа, удивляя и успокаивая научного руководителя.
Тем же приемом притворства Иван Антонович собирался догнать других и в вопросе интимной близости. Свое непонимание этого вопроса он приписал исключительности интимных отношений среди всех других отношений между людьми. Судя по тому, что он слышал, в отличие от любых других отношений, где главным было установить взаимную духовную симпатию, в интимной близости важной считалась симпатия на уровне плотского вожделения.
Как всем молодым людям, иногда ему снилось что-то похожее, и следы этих снов оставались на его белье, но понять желание наяву у него не получалось. У него не было близко знакомых девушек. На его факультете, где учили точным наукам, девушек было мало. Куда-то идти и с кем-то знакомиться в сознательном состоянии он не умел, а в бессознательном было не очень принято.
Он попробовал возбуждать себя. Первый раз тело долго сомневалось, но потом все же выплеснуло Ивану Антоновичу то, что бывало на его белье после сна. Несмотря на примитивность испытанных при этом чувств, он увидел процесс возбуждения, и в нем поселился плотский червячок, которому было трудно противостоять, и который требовал удовлетворения, возникая иногда в самых неподходящих местах: на улице или в транспорте. Но это удовлетворение порождало только чувство стыда, никак не приближая к пониманию близости. Он хотел естественных отношений.