ёханый насос, встречаю, чтобы предупредить.
– Вот это да, – только и сумел выдохнуть я.
– …а не нашли, потому что за четыре дня до этого, я все ваши перепечатки пустил под нож, – похвастался Ванечка.
Состроить мордочку хитрей и симпопонистей было невозможно. Но толстячок Суваров все-таки состроил.
– И вот. Чую, значит, я что-то неладное. Звонок был странный, прощупывающий. Мол, что там за сторожа у вас народное добро втихаря разбазаривают? Вот я и отвез брошюрки ваши в макулатурный цех. Да не в первый попавшийся. Есть, у меня дружок, есть! Из бывших лесоповальщиков. Он ваши труды в целлюлозу и превратил. А вам передать велел вот это, – симпатичный еврей-чуваш протянул тебе двумя руками сундучок из-под чая.
Ты картонную коробку вмиг раскрыла и вытащила, закоптелую до черноты, алюминиевую кружку. На кружке вспыхнул под солнцем косо вырезанный крест.
17
Закоптелая кружка и теперь стоит в моем кухонном шкафу. Кружка лыбится, крест потихоньку темнеет. По временам я наливаю в кружку крепкого – но уже не черного, зеленого чая.
Не хочу менять кружку на китайский новодел. Конечно, ее можно подарить, продать или сдать в Музей Главного управления лагерей. Но рука не поднимается, потому как порой кажется: именно эта кружка соединяет всё, что меня окружало и окружает – Москву, Подмосковье, Северное Причерноморье, поезда, эшелоны, переплеты, повестки, беседы в прокуратуре, улицы Большие и Малые Каменщики и даже – шарообразное пространство, что создает вокруг себя вихорево гнездо с цветущей омелой, которая каждый год нежно выламывается из сухих перекрученных ветвей.
Иногда мне кажется, что и Земля наша – вихорево гнездо. А шарообразное эфирное пространство вокруг нее – наше будущее существование. Сухо ли, жёстко ли, часто ли, редко ли треплет жизнь, – а омела цветёт! И от её цветения жизнь становится опьяняюще легкой, сладко-обещающей, не допускающей никаких обменов, допросов, наставительных разговоров и прочей чуши.
Наверное, из-за этого несостоявшегося обмена жизни на прозу, ты и сейчас крепишься на мне, как крепится на ветке вихорево гнездо, с цветущей в сентябре и даже в октябре омелой.
18
Сладко облизнув губки и презрительно глянув на тупой маскарон, скалящийся со стены старинного дома, ты сказала:
– Ну, тогда чё? Бежим отсыпаться?
Я кивнул, забрал у тебя кружку, снова уложил ее в картонку-сундучок из-под чая. Младший прораб рассмеялся, подмигнул сперва мне, потом тебе и, словно бы невзначай, добавил:
– Кружка зэковская, прочифиренная. Сиделец, который самиздат ваш мелко резал, передал еще, чтоб вы на кружку смотрели и мозгой шевелили.
Ванечка опять рассмеялся, на ходу обронил: «А на работу вам только послезавтра в ночь», – и меж кустов и заборов улицы Малые Каменщики исчез.
Голодная кровь
Рассказ
«Кровь стережёт тело и душу омывает, как остров…» – кто это говорил? Или я это сам придумал? – Манюня Фетюнинский пожал плечами, приподнялся с клеёнчатого кресла и на миг замер. А тут ещё медсестра подстегнула: «Вы, утром, когда пришли, про свойства крови спрашивали, Макар Глебович. Я у врача и узнала. Голодная кровь она и лечит, и калечит, – важно склонила головку набок пухло-золотистая медсестра, – так вы покушайте сегодня хорошенько, энергобаланс восстанови́те… Меня, кстати, Соней зовут».
Манюня, сдававший кровь уже в пятый раз, уходя, неопределённо помахал медсестре рукой. Чего-чего, а есть совсем не хотелось. Да и посторонние бабёшки, пусть даже такие сияющие и пышногубые, как Сонечка, были ему, в общем и целом, как пнём об сосну. Мысль про бабёшек, Манюню сильно удивила. Но тут же внимание на двух мужиков, запримеченных ещё час назад в очереди, он и перенёс. Были мужики с виду вполне приличными, но как часто случается с народом русским по утрам, унывно тускнели харями и жадно по сторонам глазами рыскали. Не особо раздумывая, к мужикам, стоявшим прямо на выходе из больницы, Манюня и подошёл. Тот, что пониже, горбунок с черно-синей бородой, охватившей шею полукольцом, курил. Другой ростом почти с Манюню, но сильно толще и лицом пошире, что-то бородачу-малорослику, блестя лысиной, доказывал. При этом бородач всё время пытался повернуться к лысачку спиной, но тот ласково, как шахматного коня, оборачивал малорослика к себе лицом.
Манюня подошёл и роскошным жестом выставил из холщовой торбочки, больше, чем наполовину, бутылку коньяка.
– «Васпуракан»? Давно дорогущим пойлом не заправлялся, – прорычал злобновато малорослик. Но тут же спохватился, растянул губы в улыбке, – где брал?
– Так прямо оттуда привезли. Я ж инженер-механик. В автохозяйстве. Вот и возят.
Отдыхать в зале 7-й клинической больницы – как это положено всем кровесдатчикам – Бровцын, Костович и Фетюнинский не стали, доехали на трамвае до улицы Якорной, спустились к Москве-реке. Там коньяку из складных стаканчиков, припасённых Манюней, и выпили. От реки наплывал пронизанный иглышками солнца апрельский туман. Толстому Бровцыну даже курить расхотелось. А Костович, погладив синюю бороду, опять задымил, как труба.
– Как в сауне туман! – таял от восторга двухметровый Фетюнинский.
Вдруг поперёк сладких причмокиваний и густых похвал «дяде Васпуракану», хмурый Костович, возьми, да и брякни: «Хорошо в тумане жить. Ни хрена не видно, и жареным не пахнет. Погуще б он лёг! А давайте, хлопцы, до завтра есть не будем? Может, туман у нас внутри сильней заклубится?»
Обменявшись телефонами, разошлись. Причём договорились: кончив голодать, распрекрасное это событие обильно спрыснуть.
Денёк апрельский тёк небыстро. Но помаленьку, стал кончаться и он. Жёлто-пенными огнями взбурлил вечер. Как только стемнело, у всех троих, в разных концах Москвы и разных положениях тела, стала кружиться голова. Нежное жизненное ошеломление мягко поплескивало их, отдавших свою кровь неизвестным лицам, по щекам, по заушьям. В быстрых сменах огней и тьмы, в промельках безмыслия и неясных дум, оголодавшая кровь стала бережно толкать Бровцына, Костовича и Фетюнинского к тому, чего им втайне хотелось, но на что в обычном состоянии решиться они не могли.
Голодный как волк Костович двинул выпендриваться в научную библиотеку, где решил наконец-таки объявить себя доктором исторических наук. Но по дороге приключилась с ним неприятность: в двух шагах от библиотеки, окликнул из кустов напрочь забытый голос: «Костышка? Ку-ку! Ты не доктор, ты не донор, тебя чёрт за шею тронул, – принялся дразниться писклявый, как у третьеклассницы, голосок. Костович минут пять тужился, но потом всё-таки припомнил: «Ну, Калешина, ну лярва подсадная, схлопочешь ты у меня! Нарочно в Троекурово съезжу, на твою могилу плюнуть!..»
В местный клуб с любимым своим бандонеоном, хоть раньше этого и стеснялся – подался и Манюня. Сыпались с почерневшего неба тихие искры, стукаясь лбом о стенки сосудов, как пьяненькая, бродила