Читать интересную книгу Жили мы на войне - Владимир Малахов

— Карета, — обрадовалась девушка.

— Хрен с ней, давай карету, — согласился Артем.

— Вшиско герман забрал, — опечалилась девушка.

Появились другие поляки, о чем-то бурно поговорили, и через полчаса из-за поворота показалась кляча, запряженная в… катафалк. Черный, резной, но без гроба. Наши новые друзья уложили меня на то место, где должен стоять гроб, помогли Калману и Артему усесться рядом, и, поддерживаемые ими, напутствуемые их советами, мы двинулись в обратный путь. В пути лишь жалели об отсутствии гроба: сидя в нем, мы не боялись бы свалиться.

Еще издали мы поняли, что в госпитале переполох. Во дворе суетились врач, сестры, а на крыльце, скрестив на груди руки, стоял начальник. Наша странная процессия приблизилась. Врач и сестра набросились на нас с упреками.

Начальник молчал. Нас уложили на носилки.

Начальник молчал.

Санитары, поблагодарив и раскланявшись, отпустили поляков. И тут начальник заговорил. Господи, как он умел, как великолепно он умел ругаться. Начал тихо, почти шепотом, потом громче, громче, и вот будто заговорила тяжелая артиллерия, обрушила на нас всю свою мощь и, как бывает при артподготовке, внезапно умолкла.

Наступила тишина. Начальник наклонился над нами, удивленно отметил:

— Трезвые.

— Трезвые, трезвые, — подтвердили врач и сестра.

Начальник задумался, а потом, указывая на нас перстом, произнес:

— Какая неукротимая жажда жизни, какое страстное стремление к движению!

— К свободе! — простонал Калман.

— Отобрать халаты, — скомандовал начальник.

Их нам вернули через две недели.

ТАНЦЫ

…Вот я и забыл твои глаза и голос. Время подхватило их и унесло в свою неведомую даль. Но руки твои, как руки матери, мне не забыть никогда.

Твои волосы почти всегда были скрыты косынкой. Твои глаза не часто смотрели мне в лицо. Голос твой я слышал редко. А руки…

Руки твои мне не забыть. Я помню синие жилки на них. Помню белые длинные пальцы. Они ловко снимали повязки, или тревожно касались моего лба, или нежно, но настойчиво заставляли меня успокоиться и опуститься на подушку.

Я помню руки твои, медсестра!

Я помню и тот синий весенний вечер и тревожное чистое небо с большими и яркими звездами. Высоко-высоко в нем ползли фашистские самолеты. Потом вспыхнули прожекторы и ты сказала:

— Красиво-то как!

— Красиво, — ответил я, но мне почему-то стало грустно. Может быть, потому, что вокруг были смерть и кровь, крики ужаса и тихие стоны товарищей и нам не было дано иной красоты, чем вот эта — синее бездонное небо и самолеты врага в мощных лучах прожекторов. Начали стрелять наши зенитки, и ты сказала:

— Зайдем под навес.

Мы спрятались в этом сарае от дождя, но не от того, что весело барабанит прохладными каплями по земле, а от дождя из осколков, которые застучали по бревнам, когда стали рваться зенитные снаряды. Потом все смолкло, прожекторы погасли. В небе остались лишь звезды. И тогда стала слышна музыка. Это в госпитале начинались танцы.

Странное зрелище представляли из себя госпитальные танцы. Раздвигались столы, на самое почетное место усаживался гармонист с ярким, в перламутре и лаке аккордеоном. Вздыхали меха, и рождалась музыка. Пока она скучала и ждала. Так продолжалось долго: никто не хотел выходить первым. Но вот самые отчаянные оказывались в центре внимания, и стоило этой паре сделать два круга, как их примеру следовали все, кто мог хоть немного двигаться. Самыми завидными кавалерами были раненные в руку. Рангом ниже шли выздоравливающие. Танцевать они могли по-настоящему, но это были не постоянные партнеры: завтра-послезавтра им уходить на фронт. Ну, а за ними шли мы — те, кому много двигаться запрещено.

— Что же пойдем? — спросила ты.

— Пойдем, — уныло ответил я.

— Ах, да! — спохватилась ты и успокоила: — Ничего, постоим здесь.

Но я-то знал, как тебе хотелось туда, где музыка и народ, где шутки и смех.

— А знаешь, давай я посмотрю, — предложила ты.

— Посмотри.

Мы вошли в здание, длинным коридором добрались до комнаты, которую очень не любили раненые. На ее двери висела грозная табличка: «Перевязочная».

Мы проскользнули внутрь. Ты зажгла настольную лампу, опустила ее на пол. Я сел на стул, и ты стала привычно разбинтовывать мою ногу. На левой ступне выступила желтая шишка.

— Осколок выходит, — определила ты.

— Болит, чертяка, спасу нет. Вроде уж близко, под кожей, а все нарывает.

— Еще больнее будет, — успокоила ты.

И тут мне в голову пришла гениальная мысль:

— А знаешь, Гутя, давай его вырежем.

— Ты с ума сошел, я же не врач. А если что с тобой будет?

— А что со мной будет? Подумаешь — осколочек со спичечную головку, да и под самой кожей…

Нам было по девятнадцать лет. Там, внизу, в большом освещенном зале, как фалды фраков, разлетались в танце полы госпитальных, стиранных-перестиранных халатов. И мы не могли пойти туда, не могли окунуться в это море веселья из-за какого-то ржавого куска металла, которому именно в это время вздумалось «выходить».

— Режь! — скомандовал я. — Я старше тебя по званию.

— Здесь ты младше, здесь ты раненый, а я сержант.

— Все равно режь, там разберемся.

Видимо, и ты уже прониклась моей уверенностью. Нашла какие-то блестящие инструменты, поставила кипятить. Помазав ногу йодом, взяла скальпель. И вдруг рука твоя опустилась.

— Послушай, нужны же обезболивающие уколы.

— Режь, нечего медлить, потерплю.

— Ну, держись, — скомандовала ты, и резкая боль откинула меня на спинку стула.

Из ступни бил фонтан. Это вместе с осколком выходил гной.

— Жив?

— Жив.

— Тогда пошевели пальцами ноги. Пошевелил.

— Работают. Теперь дело привычное.

Ты начала ловко обрабатывать рану, а я все боялся, что не выдержу, закричу благим матом.

— Ну вот, пожалуй, и все, можно бинтовать.

Моток бинта летал вокруг ступни, боль постепенно утихала. Мне даже легче стало, чем было до операции. Я попытался встать, но ты усадила меня.

— Надо подождать.

А мне хотелось идти. Мне было радостно от того, что ты не струсила и так ловко сделала свою первую операцию, что сейчас нежно, с тревогой смотришь на меня, что и я оказался на высоте, не закричал, не застонал — не выдал нашей общей тайны.

Наконец я поднялся. И ничего не случилось. Я встал и пошел, а ты бежала следом и все спрашивала: «Ну, как? Ну, как?» Я шел на танцы. И мы танцевали. Кружились и баловались, смеялись и смешили других. И никто в этом зале не знал нашей тайны.

На следующий день, когда ногу стали разбинтовывать, врач повернулась ко мне и спросила:

— Ну как ваш осколок, очень болит?

— Какой осколок? — изумленно спросил я. — Анна Сергеевна, вы же вчера его вынули.

Ты низко опустила голову, сделав вид, что внимательно разглядываешь рану. И молчала:

— Молодые люди, — между тем говорила врач, — я никогда ничего не забываю.

Анна Сергеевна долго рассматривала рану, заглянула в историю болезни. Потом сказала:

— Странно, очень странно. Почерк мой, а когда я его вынула — хоть убей, не помню.

— Вы очень куда-то спешили, — соврал я, не моргнув глазом.

— Весьма, весьма странно. Обычно я никогда ничего не забываю, — твердила свое Анна Сергеевна.

…Вот я и забыл твои глаза и голос. Время подхватило их и унесло вдаль. Но руки твои, медсестра, как руки матери, наверное, мне не забыть никогда.

ИЗЛОВЧИЛИСЬ

Как-то позвал меня солдат Кузьмичев и зашептал в самое ухо:

— Пригнись, лейтенант, и смотри внимательно.

Стал я смотреть в сторону немецких траншей, а ничего такого не вижу.

— Не вижу, — говорю, — ничего особенного.

Кузьмичев полез за пазуху, достал оттуда карманные часы с крышкой, нажал на кнопку и поднес циферблат к моим глазам.

— Через пять минут увидишь. Между двух бугорков ложбинку заметил? Так вот, ровно через пять минут в той ложбинке немецкие головы покажутся.

— Ни больше, ни меньше — точно через пять? — недоверчиво усмехнулся я.

— Как в аптеке. Я их уж дня три как заприметил, да убедиться хотел. И убедился.

Я прилег рядом с Кузьмичевым и стал наблюдать.

…Над свежевырытой траншеей воздух тронут ароматом недавно срезанного дерна. В окопах нет еще сырости и холода могилы; на дно, на бруствер упали пряные листья деревьев. А как быстро поселилась в них жизнь! Вот ползет черный до блеска неведомый жучок. Подлез к пальцу руки, недовольно пошевелил усами, круто развернулся и зашлепал в сторону. Вот неподвижно лежит дождевой червяк — хитрит, чертяка, боится привлечь к своей персоне внимание птиц. Тоже выдержка и храбрость нужны. Только нет здесь птиц. Распугали их выстрелы, стоны и крики людей. Улетели залетные, покинули насиженные места и домоседы. Скоро ли вернутся, черноглазые?..