в реке голова, вдруг откуда-то подул ветер, лодку запарусило и скрыло тонущего от меня. Зулус, смоля цигарку, наклонился над бортом, всматривался в Проню, будто подгадывал, откуда появится егерь, чтобы прижучить его веслом.
– Фёдор, спасай! – хрипло закричал я, не сдержавшись, выскочил из скрытни и неожиданно по грудь ушел в лещевый омут. Возглас мой дрогнул от холода и дал петуха. – Ради бога, спаси! Весло хоть протяни, будь человеком!..
– Он не человек, а пес цепной, мент поганый… Даже хуже мента… Вот ты и плыви, вшивый профессор, и спасай, а я воды шибко боюся! – откликнулся Зулус. – Да, кажется, уже все, опоздали! – Голос его невольно осекся. – Спекся твой мент!
Зулус не удивился, увидев меня, и не напугался: зорким, схватчивым взглядом он, наверное, уже давно выследил и смеялся над нами.
– Как это я? Как? – бестолково кричал я, с ужасом понимая, что гибельно затягивает меня донный ил и бороденку мою уже подмочило.
– А так!.. Ныром!.. По дну камашами!..
Душегубка Гавроша, чернея просмоленным днищем, тем временем угодила на стрежь реки и скоро пропала из глаз.
3
Тем же утром приплыли деревенские мужики с кованой острозубой кошкой и выудили Гавроша. Даже не пришлось искать, как часто случается на реках, неводить утопленника, перехватывать сетями ниже по течению.
Из Москвы и Владимира прибыли три брата и сестра. Братья были сухие, горбоносые, с бритыми затылками и, несмотря на возраст, без седины. Молча сутулились на лавке у ветлы, смолили самосад. Табак был рощен еще покойным отцом, пыльными веничками висел на подволоке, и вот не поленились мужички, сползали на чердак, потом насекли горькой травки, и, закрутив козьи ножки величиной с самоварную трубу, сейчас деловито дымили, окутавшись клубами запашистой лешачьей дури. К родному дому привыкали… Сестра же Вера, сивенькая, с бледным, как опока лицом, стремительно, без устали, так и шила по дому, ибо все заботы легли на нее… И ни слова раздражения иль упрека из уст на братовьев за их вальяжность, отстраненность от настигшего горя, их странную успокоенность. То один, то другой из мужиков вдруг наклонялись, совали руку под скамью, где стоял ящик с водкою, наполняли граненые стакашки и возглашали: «Ну, как ловко на золотой крючок ловить, и наживки не надо… За тех, кто нынче не с нами, кого Бог призвал». И всяк, кто проходил мимо, тоже причащались, прикладывали на грудь и шли дальше по своим делам.
«Ну хватит вам, мужики, пить-то… Еще налакаетесь… До времени пить – совесть губить, – осекала сестра, порою выскакивая на передызье и всматриваясь из-под ладони в зады деревни, куда должны были привезти Артёма. – За Тёмкой хотите?.. Жил смешно и умер грешно. И вы такочки помрете с пьянки проклятой», – увещевала хлопотунья без всякой злобы, и голубенькие глазки ее, странно загораясь, пристально, с ощупкою, оглядывали каждого из братовьев, словно узнавали их черед на погост, и тут же наливались скорой слезою. Сестра всхлипывала жалостно, нос пипочкой краснел, старя женщину. Вера как бы опомнивалась тут же, утирала лицо передником и снова убегала в избу. Лишь с крыльца кричала: «Тёмку мне не проспите, караульщики!.. Слышьте? Тёмку не проспите».
Словно в гости ждала любимого братца после долгой отлучки. Однажды проскочила мимо меня и тут же как бы споткнулась, остановилась на мгновение, в удивлении открыв рот и словно бы не узнавая. «Вот помер человек и поплакать некому, – сказала задумчиво, и глаза ее вдруг вспыхнули лазоревым, и, как показалось мне, где-то внутри, за озеночками, зажглась непонятная улыбка. – Он ведь в сам деле добрый был, и я его жалела. Жизнь, вот, незадалася. Жил, как подкидыш. Прости нас, Тёма, прости», – женщина заплакала, слезы посыпались горохом. Надо было ответить как-то по-особенному, а слова толклись на языке простые, самые рядовые. Я кивнул головою и закручинился.
Для деревни я казался человеком иного полета, столичной штучкой, «свадебным генералом», тем самым барином, кем хотел бы видеть себя погибший «хозяин Бельгии», и мое неожиданное участие в похоронах считалось почетным. Я же, не зная, куда себя деть, бездельно перемещался в пространстве избы, как полосатый шмель, и собирал семейные горести и сожаления, чтобы по невидимому токопроводу передать в занебесные выси, куда скоро отплывет Артём Баринов по прозвищу Гаврош. Встретят и проводят его, конечно, и без моего участия, вон и ангел уже пасет на крыше, свеся вниз свою зобастую головенку.
Коротая время, я забрел на «гувно». Старуха Анна сидела на травяной меже возле бани, растянув ноги, сложив скрюченные ладони в холщевый серый подол. Слоновые ноги в рейтузах, шерстяные носки грубой вязки, безразмерные калоши, широкие обвисшие плечи кулем, на голове черный плат, сбитый к затылку, на морщиноватом лбу и впалых желтых висках белая жидкая куделя. Не баба – валун, проросший из пашни. Сутулая старуха тупо ковыряла слоистые ногти с траурной каймою, подняла на меня крохотные тусклые глазенки, в них жила сухая пустота. Соседка не выла, не причитывала, а взвалив хлопоты на дочь, вместо сына обряжала непосильную уже усадебку: весенний день год кормит, и надо спешить.
Анна поймала мой вопрошающий взгляд и неожиданно сказала:
– В гроб ложиться, а пашенку сей, Паша… Слава богу, убрался…
Ее холодный, рассудительный тон удивил и поначалу несказанно огорчил меня.
– Как, слава богу, Анна Тихоновна? Это же твой сын…
– А вот так… Какой с него толк? Зря небо коптил… Хорошо хоть убрался поперед меня, а теперь и мне собирать пожитки, тапки примерять. Поди, ссохлися в шкапе, не налезут. Человек ссыхается за годы-то, а тут чуньки. Хватит, пожила тута, накувыркалася.
– Тапки потерпят. Будешь теперь по сынам ездить, жизнь веселее покажется, – пытался утешить я. – Теперь никто в дому не держит… Да и годы-то небольшие… У одного год поживешь, у другого.
– Да и некуда с этой жизнью. Огорбатела от нее… Помнишь, мать твоя говаривала: «Годов столько, сколько здоровья». А здоровья не стало, мое здоровье Артём-покойничек выпил. – Анна поскребла ногтем загвазданную по подолу рабочую юбку, зачем-то сняла галоши, с усердием охлопала от налипшей грязи, подняла на меня пустой взгляд…
– Пашенька, я уж не спрашиваю тебя, что там на реке приключилось… Кабы тверезый он был, дьяволина, тогда бы и спрос иной… Вода пьяниц не любит.
– Я ж участковому при тебе рассказывал, Анна Тихоновна… Поехал Артём сети браконьерские искать, стал шарить веслом, нагнулся неловко и обернулся вместе с лодкою. А я на берегу был, чем помогу?.. Вода – лед, да и плаваю я не ахти… Как утюг.
– Ну да, Пашенька… Ты городской человек, какая с тебя помощь… Кабы тверезой Артём был, тогда другое дело…
По интонации я чувствовал, что старуха не верит мне, чует какую-то подоплеку и боится высказать