большинство рабочего класса кинется на фронт, если не задерживать. У каждого же кипит душа: фашист прет на нас… да как прет! А товарищ Никитин — силен! Достойный секретарь обкома. Давай за его здоровье. Не хочешь первый? Ну хорошо. — И Сидоров, медленно, небольшими глотками опорожнив кружку, поморщился, фыркнул, тряхнув головой, и налил вторую. — Выпей, Гриша, за здоровье товарища Никитина, чтоб ему не икалось. Люблю хороших большевиков, Гриша. С хорошими большевиками рабочий класс никогда не пропадет. А Владимир Дмитриевич, видать, человечный дядька. Сразу принял и с одного слова все понял. Давай за его здоровье, — повторил он.
Половнев не был большим охотником до спиртного, но отказываться в этом случае почел неудобным, несмотря на жару и духоту: и приятель обидится, и за Никитина не грех выпить.
На площадке между нарами тот самый парень, которого Григорий застал у военкома, когда заходил с засургученным пакетом, отбивал трепака под трехрядку, но теперь уже он был не в голубой рубашке, а в гимнастерке и не в желтых полуботинках, а в кирзовых сапогах. А на трехрядке играл молодой человек, сидевший на противоположных нижних нарах. Воротник гимнастерки гармониста был расстегнут нараспашку. Стриженую голову в новенькой пилотке, сползшей на ухо, он склонил к клавишам, играл, ни на кого не глядя, и было похоже, что он играет для себя и его совсем не занимало — пляшут под его музыку или не пляшут.
Пестрый народ был тут в вагоне: инженеры, техники, рабочие, партработники — коммунисты, комсомольцы и беспартийные, — добровольцы и мобилизованные. Но всех уравнивало теперь новое солдатское обмундирование.
Ни при посадке, ни при отправлении не было сказано, куда их повезут, однако по тому, что всех обмундировали, подстригли и, за исключением винтовок, выдали все причиндалы солдатские — вещмешки, НЗ галет, противогазы, подсумки, шанцевые лопатки, даже котелки и ложки, — все решили, что повезут их на фронт, а винтовки и другое оружие выдадут где-нибудь в пути.
Настроение у всех было приподнятое. Рядом с Половневым, скрестив ноги в сапогах по-турецки, сидел сухощавый мужчина, согнувшись над какой-то солидного объема книгой. «Как он может читать в такой обстановке?» — удивлялся Григорий.
К плясавшему парню подладился другой, в распоясанной гимнастерке, пошел вприсядку и, вложив два пальца в рот, так пронзительно засвистел, что у Григория в ушах зазвенело.
Тогда первый плясун грянул изо всех сил в дощатый пол каблуками, заглушив грохот колес, выбросил в стороны длинные руки с тонкими пальцами и начал выбивать чечетку, вскрикивая:
Эх, ты! Ходи, Маша!
Счастье наше!
Удаль и веселье ворвались в вагон, и все невольно засмотрелись на плясунов. И неожиданно почудилось Григорию, что все это — буйную пляску, и визгливую трехрядку, и вздувшуюся пузырем гимнастерку плясуна, — все это он уже видел когда-то и где-то. И так же когда-то охватывала его бесстрашная удаль, вызванная гармошкой, разбойным свистом и пляской молодых солдат. Он и сам едва удерживался, чтоб не пуститься в буйный пляс. «Что это такое? Откуда это во мне? Может, и в плясунах и во мне взыграла кровь древних предков наших, которые монголов, крестоносцев и прочих хищных завоевателей били?»
Словно угадывая мысли Григория, Сидоров, очевидно тоже охваченный настроением бесшабашной удали и готовности на все, жуя бутерброд, угрожающе, быстро заговорил:
— Он, гад, думает: двинул армию — и крышка России! Нет Советского государства! Завоеватель хреновый! Шизофреник чертов, мать его в душу! Мы ему зададим, Гриша! — Сидоров погрозил крепко сжатым большим кулаком. — Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!
Вдруг он сорвался с нар и, подскочив к плясунам, начал пританцовывать, неуклюже, по-медвежьи топчась на месте, тоже присвистывая, но не в пальцы, а сквозь широкие плотные зубы. Кончив свистеть, часто-часто заприговаривал:
Ходи, изба, ходи, печь.
Хозяину негде лечь.
На верхних нарах послышались одобрительные хлопки.
— А ну, вдарь как следует!
Сидоров остановился, махнул рукой, вернулся и сел на свое место. Вытирая вспотевшее лицо, глядя на ребят, продолжавших пляску, лица которых тоже были в поту, сказал:
— Будь помоложе, я бы им показал, несмотря что плоскостопый!
— У тебя плоскостопие? — удивился Григорий.
Сидоров кивнул:
— Ага. Меня из-за него раньше и в армию не брали.
— А теперь почему же взяли?
— Да второпях, что ли… не обратили внимания, хотя в военном билете написана статья. Ну, а я промолчал. Раньше сам заявлял, потому и замечали. Да и небольшое оно у меня…
— Почему раньше говорил, а теперь не сказал?
— Раньше в армию не хотелось. Не люблю я военной муштры. И дисциплину военную не уважаю. Ни тебе выпить, ни тебе закусить. Надо сходить куда-нибудь — не пускают. Нарушил дисциплину — на гауптвахту сажают… на хлеб и воду… или на кухню — картоху чистить. Рассказывал мне один дружок. Он срочную службу отбывал. Строгости, говорит, невозможные. На губе посидеть — куда ни шло, вроде отдыха. Но картоху чистить! Ох и не люблю. С детства не люблю.
Григорий усмешливо посмотрел на Сидорова:
— Ну ты и чудак! Ты всерьез или разыгрываешь меня?
— Зачем же мне тебя разыгрывать? Правду, сущую правду говорю, хотя и не всю. Есть у меня и еще одна недоделка моих родителей.
— Что за недоделка?
С видом заговорщика Сидоров негромко, почти шепотом, сообщил:
— Левая нога чуток покороче… совсем немного, а покороче.
Григорий весело засмеялся:
— Не городи чепухи, Костя. Мы же учились вместе… Никогда я не замечал. Ты бы прихрамывал, если б она была короче!
— Серьезно, Гриша. Как же-ты мог заметить… Ботинки или сапоги у меня всегда были опортодические.
— Ортопедические, — поправил Григорий.
— Во-во! Ортопедические. Железнодорожная комиссия и то не замечала.
Григорий озабоченно покачал головой:
— Выходит, друг, совсем ты недоделанный. Как же ты воевать будешь?
— А я и не собираюсь воевать ногами. Для войны — голова, руки, глаза. В стрелковом кружке лет десять состоял. Первый стрелок. Призы брал.
4
Под вечер поезд, в котором ехали Половнев и Сидоров, остановился на станции Л. Тут железная дорога раздваивалась: одна сторона ее поворачивала на запад, а другая — на восток. Сидоров первый заметил, что поезд их пошел к востоку. Как машинист, он отлично знал не только всю дорогу, но даже маленькие станции на ней.
— Гриша, — полушепотом пробормотал он, — куда же нас везут? Ведь если на фронт, отсюда можно только направо… а поезд идет налево.
— Не может быть, — тоже тихо сказал Половнев.
Они оба подошли к полуоткрытой двери. Но Григорий дороги не знал, он видел только, что поезд идет по открытому полю.
— Ты опять меня