разыгрываешь, Костя?
— Честное слово. Я дорогу эту изъездил вдоль и поперек…
— Ну, давай помолчим, — сказал Григорий. — Может, это маневры?
— Какие же маневры… Километра четыре уже за семафор отъехали… И вишь, скорость-то какую он взял… не маневренная скорость, Гриша!
В вагоне тихо и сумеречно: освещался он одним фонарем, подвешенным к потолку. Никто, кроме их двоих, ничего, похоже, не подозревал. Очевидно, все по-прежнему убеждены, что едут на фронт. Но на рассвете бойцов высадили на какой-то маленькой станции и, выстроив, привели через пшеничное поле в корабельный дубовый лес и разместили в белых палатках летнего лагеря. Было объявлено, что всем предстоит пройти ускоренную военную подготовку. При распределении по палаткам Сидоров по счету не попал вместе с Половневым, его поместили в следующую, рядом.
В шесть утра по сигналу рожка на завтрак командиры отделений привели их в столовую. На песчаной земле стояли длинные столы, за каждым из которых на таких же длинных скамьях усаживалось два отделения: одно — с одной стороны, другое — с противоположной. Над столом — толевая крыша на высоченных столбах. Стен в столовой не было. На завтрак дали пшенную кашу с бараньим салом, граммов по триста черного хлеба, по кружке чая и по четыре кусочка пиленого сахара. Сидоров, сидевший по другую сторону стола почти против Половнева, сообщил, что видел Митропольского.
— Физия у него кислая, — говорил он. — Словом, вид приговоренного… А еще знаешь кого я видел? Парнишку того, Володю, с которым ты разговаривал на дворе военкомата. Он во второй роте.
— Не может быть! — удивился Половнев. — Прорвался-таки!
После завтрака их вывели на плац. Это была квадратная обширная поляна в лесу. Обученье началось с шагистики и поворотов на ходу.
То, что Володя Лубков «прорвался» в ряды армии как доброволец, сильно взволновало Григория. Этого умного, развитого парня почему-то чувствовал он близким, родным вроде племянника или брата. И теперь мысль, что через какое-то недолгое время, заодно со взрослыми, Володя будет отправлен на фронт, пугала его, требовала вмешательства.
После ужина Григорий пошел к комбату. Комбат приказал сейчас же вызвать Володю. Чтобы не зародить в парне плохого чувства к себе, Григорий попросил не ссылаться на его сообщение, а его самого отпустить.
— Понимаю, — сказал комбат и отпустил Григория.
Утром Григорий узнал, что Володя Лубков направлен в трехгодичное военное училище в Алма-Ату. «Вот и хорошо, — подумал Григорий. — Пока он будет учиться, война закончится». Но и на этот раз «предвидение» его было ошибочным.
Выяснилось при этом, что Володя в паспорте своем исправил год рождения, в чем он сам признался. Когда комбат стал пробирать его за подделку, парень гордо заявил:
— Я же не в шкурных интересах.
О перемене в судьбе Володи Григорий написал его отцу. От Сидорова же свое вмешательство утаил. Сидоров узнал об этом месяца два спустя, уже на фронте.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
…И снова обыкновенный товарный вагон. Верхние и нижние нары из свежих сосновых досок, пахнущих смолой. На каждых нарах по десять человек, а всего в вагоне — сорок. Но никто не сетовал: в тесноте не в обиде. Каждый понимал: война!
Все красноармейцы в том же новом обмундировании и в тех же новых кирзовых сапогах, в которых ехали в лагеря. Обучались в старом, поношенном. Едут опять пока без оружия. Сказано, что вооружат в пути, а где — неизвестно. Однако это никого не тревожило. Были уверены, что теперь уж обязательно направили их на фронт, а туда безоружными не повезут.
Оживленные разговоры. Но нет уж того ухарского настроения бесшабашности, какое было, когда ехали в первый день в лагеря. Никто не пляшет, а гармонист играет только песни. Их поют часто. Вот кто-то грустновато звонким, чистым голосом затягивает:
Там, вдали, за рекой,
Зажигались огни,
В небе ясном заря догорала…
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала…
Его поддерживают несколько голосов — басы, теноры, альты, — и вагон загудел слаженным хором. Григорий Половнев, сидевший на верхних нарах, тоже подтянул. «Товарищи мои, дорогие мои! Что нас с вами ждет?» — с теплым чувством неожиданно подумал он, окидывая каким-то необычным подобревшим взглядом своих серых глаз бойцов, с которыми не просто сжился, а буквально сроднился.
Пели с подъемом.
…Завязалась кровавая битва,
И боец молодой
Вдруг поник головой, —
Комсомольское сердце пробито.
Григорий видел, как один из красноармейцев, сидевших на нижних нарах, запрокидывал голову, закрывая глаза, очевидно настроенный на минорный лад словами песни.
«Будет, будет и так. Не одно будет сердце пробито», — с легкой тревогой продолжал думать Половнев. Ему казалось, что чувством тревоги не только он, охвачены все в вагоне, кто пел и кто не пел.
«А может, никто и не думает о том, о чем я думаю? Вообще, наверно, нехорошо и нельзя поддаваться грустным настроениям и мрачным мыслям. Никакой от них пользы, одно расстройство. И что же я за воин, если по дороге на фронт думаю о смерти? Доброволец называется!»
Половнев вдруг спрыгнул с нар, обращаясь в тот угол, в котором сидели запевалы, громко выкрикнул:
— Стоп! Довольно! Разве мы помирать едем? Мы едем фашистов бить!
Песня сразу оборвалась. В вагоне стало совсем тихо, лишь колеса торопливо татакали на стыках: тра-та-та!
— Марш Буденного знаете? — спросил Половнев.
— Знаем, — ответило несколько голосов в разных местах вагона.
— Споем?
— Давай!
Белесые брови Григория, выгоревшие на солнце за время лагерного обучения, слегка поднялись, серые небольшие глаза расширились. Взмахнув по-дирижерски обеими руками, не дожидаясь запевал, он звучным, сочным баритоном начал:
Мы красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ,
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы гордо, мы смело в бой идем…
Весь вагон гулко подхватил:
Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!..
В открытые двери видны сжатые поля со скирдами снопов и соломы, голубевшие вдали перелески, белые хаты какого-то большого села. И казалось, песня, вырвавшаяся на простор, плыла в воздухе рядом с поездом, не перестававшим грохотать колесами, и волнами уносилась в село, к родным людям мирного труда. Проезжали как раз по полям своей области. В одном из таких сел, только по другую сторону Дона, в 1911 году родился Григорий Половнев. До пятнадцати лет жил дома, а по окончании семилетки пошел в железнодорожную