Читать интересную книгу Избранное - Хаймито Додерер

Сеньор Руй подъехал на своем коне вплотную к коню Патрика и на секунду прижал голову мальчика к своему плечу.

— Не беспокойся, сынок, — сказал он, — я буду осторожен и сразу вернусь, как только все разузнаю. Четверых для этого будет многовато. — И, велев оседлать боевого коня, он взял оружие, шлем и щит.

Некоторое время они постояли перед мельницей. Лошади беспокойно переступали с ноги на ногу. Когда сеньор Руй после Патрика протянул руку и стремянным, глаза всех троих наполнились ужасом.

Властной, уверенной рысью понесся destrier по пыльной дороге. Сеньор Руй не глядел по сторонам.

Однако он не мог не заметить, что селение, по которому он проезжал, было выжжено и опустошено. Поломанная, перебитая утварь валялась на улице. Под каменной лестницей, ведшей в один из домов, лежал на солнце убитый человек — местный, судя по крестьянской одежде; возможно, убили его перед собственным домом. Повсюду видны были следы остервенелого погрома, какой обычно остается после набега разбойной шайки. Destrier перемахнул через обломки прялки, вышвырнутой прямо на середину дороги. Сеньор Руй скакал в полном снаряжении навстречу облаку дыма. Уже при въезде в селение он увидел впереди, на площади, бесчинствующих бандитов и их лошадей, одни расталкивали и били крестьян, другие выбрасывали из окон сундуки и лари и яростно рылись в содержимом.

Наконец они, как видно, заметили закованного в броню рыцаря, потому что мгновенно взлетели в седло.

Сеньор Руй взял копье наперевес и высоко поднял щит.

— Монтефаль! Монтефаль! — прогремел его боевой клич.

И в этой своей атаке он будто несся под сенью ярко-белых разорванных, хлеставших по ветру знамен. Словно огненные буквы начертаны были на этих знаменах, бившихся над его головой справа и слева, и на каждом была заповедь данной однажды клятвы:

«Помогать притесняемым…»

«Защищать вдов и сирот…»

Смысл он едва ли даже и понимал, то были всего лишь слова, сложенные из золотых букв, слова, распознанные в крайней нужде.

Как таран, врезался обожженный шпорами destrier в гущу врагов. Две лошади грохнулись наземь, пусто было третье седло, лишь четвертого врага подняло на воздух копье. Будто вся молодая сила еще раз вспенилась в сеньоре де Фаньесе, чтобы развеяться навек, — так подхватил его вихрь битвы, когда он, после того как переломилось алое копье, вырвал из ножен меч с фиолетовым рогом, дар владелицы Монтефаля. Яростно скрежетали скрестившиеся клинки, будто противники хотели вывернуть друг у друга руки из предплечий. Но тут уже и ободренные крестьяне начали сбегаться к месту боя — может быть, в надежде на новую подмогу, — и тогда вся разбойничья банда рассыпалась, уносясь к околице. Сеньор Руй рванулся было вослед но, к своему собственному удивлению, вдруг легко и мягко повалился на правый бок с коня; он почувствовал еще, как кто-то приподнимает его голову, ощутил прохладу свежей влаги на губах; но видел он уже только одно — сочную, яркую зелень ослепительней солнца на темно-коричневом дне последней истомы.

Пер. с нем. А. Карельского.

Под черными звездами

Полковник, как только я ему представился, указал мне на кресло рядом с письменным столом, и прежде еще, чем я сел, между нами образовался островок взаимопонимания, допускавший давно заведенный, привычный порядок общения офицеров вопреки тому всезахлестывающему, лихорадочному времени, когда и он был под запретом и даже обычное воинское приветствие заменено было вскоре (с июля 1944 года) гротескным жестом с выбрасыванием правой руки.

Институт (его называли «службой», отвратительное звучание этого слова, по-видимому, никого не смущало), к которому я теперь, после года, проведенного на Восточном фронте, был прикомандирован в качестве экзаменатора и консультанта, представлял собой одно из самых бесполезных учреждений в системе военно-воздушных сил, хотя бы уже потому, что шел 1943 год, а мы тут экзаменовали претендентов на офицерское звание, готовили кадровых офицеров и офицеров запаса. Все это выглядело тогда не менее абсурдным, чем теперь. Однако вслух об этом по понятным причинам никто не говорил.

И я тоже. Как и все другие, я сознательно пользовался преимуществами своего положения и по мере сил старался его упрочить: я экзаменовал молодых людей по всем направлениям — по физподготовке, по словесности (в устной и письменной форме) и еще по многим предметам, и старательно, хотя и быстро, составлял характеристики на всех кандидатов (для каковой цели каждый второй или третий день имел право не ходить на службу!). Причем слегка занимался даже псевдопсихологией и в графе «интеллект» приписывал в скобочках фразу: «Насколько об этом может идти речь», чтобы, так сказать, соблюсти декорум и сохранить остаток приличия. Время от времени на заседаниях офицерского совета я вносил предложения об улучшении методики, и одно из них поддержал и принял полковник. И все это ut aliquid fecisse videatur [93]. Я жил в Вене в моей собственной квартире и, кроме как в институте, всегда ходил в штатском. Pax in bello [94]. «Кто знает путь, тот и в аду как дома» — гласит тибетская пословица. Правда, офицерская столовая и разговоры, которые там велись, были просто чудовищны. Но ко всему можно привыкнуть. Да и не все тут было от глупости — встречались истинные шедевры лицемерия и ханжества. Один лишь полковник В. был неосторожен. Я часто боялся за него — у него ведь здесь были не только друзья. Кстати сказать, уже через месяц после моего прибытия он, не дожидаясь запроса министерства авиации, который поступал обычно через два месяца, подал рапорт о зачислении меня на постоянную должность.

Даты здесь малоинтересны, однако нужны, чтобы понять, как мог я вести тот образ жизни, который вел, когда на Восточном фронте, откуда я прибыл, все еще продолжались военные действия, пока не последовал полный разгром. А я здесь pax in bello, в аду как дома! Из окон моей квартиры, с большой высоты, я созерцал все ту же каменную панораму, что и раньше, всегда, задолго еще до того, как весь этот ужас обрушился на Вену и наше «Кафе близ ратуши» было переименовано нами в «Кафе без радости». Но только теперь этот вид окаменел окончательно.

Я встал очень рано и с самого утра сидел уже в штатском за письменным столом. Вчера мы «экзаменовали». Сегодня по расписанию — «Составление характеристик». Не надо являться до десяти часов на службу. Чай и кофе у меня еще были настоящие (в свое время я сделал довольно большой запас, купив и то и другое во Франции), имелись и сигареты. И вот в то осеннее утро я сидел за моим рабочим столом, изо всех сил стараясь твердо держаться того, чего и по сей день держусь твердо. В этом смысле между тем и нынешним временем нет никакой разницы.

Все остальное, однако, теперь для меня непостижимо: «экзамены», «служба» (где у меня, впрочем, был прекрасный отдельный кабинет, и я даже много чего успел, сидя в нем, сделать) и то, что мы вообще могли играть этот спектакль, спасавший нас всех в те годы. Но самое непостижимое вечера, которые мы проводили тогда у адвоката Р.

Панорама окончательно окаменела — нигде ни ростка зелени, и даже единственное дерево там, глубоко внизу, в углу какого-то двора, на которое я всегда смотрел, тоже исчезло. Возможно, оно пало жертвой работ по противовоздушной обороне: везде ведь копали, да и строили тоже эти безобразные бункеры, внося по пути разрушения — прелестный маленький замок Кобенцль еще и теперь в руинах, хотя в него не попал ни один снаряд, — в сущности, портили все. Если не как-нибудь по-другому, то одним уже этим странным окаменением, которое вытесняло весь воздух между предметами вместе с их ароматом — даже в самых таинственных переулках пригорода он ушел в песок и исчез. И старые домишки в Хайлигенштате и Зиверинге таращили через дорогу слепые окна, словно отталкиваясь друг от друга и от того, кто тут шел. Нигде уже больше не удавалось почувствовать, что ты свой, что ты принят.

Адвокат Р. был в студенческие годы моим воспитателем в родительском доме, или, как тогда говорили, моим гувернером. Красивый, разносторонне одаренный человек, офицер в первую мировую войну, увешанный регалиями, но так и оставшийся навсегда инвалидом, он и теперь сохранил большую адвокатскую практику. Р. был выдающимся юристом. Годы спустя, на его похоронах, меня поразила огромная толпа, провожавшая гроб на кладбище, и я выразил свое удивление одному знакомому. Тот, гофрат доктор Н., ставший впоследствии председателем уголовного суда I округа Вены, сухо ответил: «То, что ты здесь видишь, — это все неотсиженные годы… многие сотни лет».

И это была правда. Р. был воистину другом всех преследуемых законом, кем бы они ни были — промышленниками, чиновниками министерства или мясниками, — и с утра до вечера хлопотал по их делам. Даже тогда, в 1943 году, что говорит о многом. Да, этот юрист был гражданином правового государства, и вместе с ним он, по сути, потерял почву под ногами.