Слово получил Доможаков.
— Мне осталось только добавить немного. Все якобы фантастические, несбыточные затеи на конном заводе вполне реальны. Первая очередь оросительных сооружений уже почти готова. Будет и вторая. Застреха и Рубцевич кричат: сорван план. Они забыли, что план, который тормозит жизнь, творчество, движение вперед, годен только на свалку. На конном заводе был парк, три гектара. Застреха пустил его на дрова. И весь план, за который он ратует, составлен с таким же полетом. И правильно сделали товарищи, что выбросили его, не стали терпеть мусор до нового года.
Весь переворот делается без всяких дополнительных средств, исключительно за счет организации труда и четкой маневренности. Это большое достижение, пример, достойный самой широкой пропаганды.
Но, при всех похвалах, надо сделать и упрек: товарищи слишком долго держали в неведении обком, — сказал секретарь.
Домна Борисовна порывалась что-то сказать. Секретарь обкома кивнул ей: ну-ну!
— Мы не думали, что повернется так. А пока шла малая война — было вроде и не с чем идти в обком, — сказала она.
Доможаков предъявил Застрехе и Рубцевичу целый список обвинений:
— Безнадежно слепые, глухие и равнодушные к требованиям жизни бюрократы. Гонятся только за бумажным благополучием в ущерб действительному. Упрямо проповедуют и внедряют вредную скотоводческую теорию. Советские методы руководства заменили откровенным единодержавием. Без их высокого соизволения нельзя сколотить даже уборную.
Все другие ограничились вопросами, и секретарь обкома приступил к заключению:
— Поедете назад, товарищ Лутонин, на прежнюю должность. Это уже согласовано с директором вашего треста. Стройте, поливайте, сейте! Но не забывайте и про нас! Грянул гром — бегу в обком, нет грома — лечу мимо обкома. Так не годится. Вот вы сделали хорошее дело и спрятали себе в карман. Это не наши, не партийные замашки. По-нашему — все добро в общий котел. Я специально пригласил столько товарищей послушать вас. Видите, какое важное дело спрятали вы. Если бы его сюда вовремя — какую бы волну можно поднять!.. — Затем обратился ко всем присутствующим: — Орошение, лесонасаждение — очень хорошо. К этому можно прибавить много других богатств, которые лежат втуне, которые надо поднять. Только поглядите внимательно кругом: у нас и уголь, и разнообразный камень, и ценные пески, глины, и целебные источники… Но не это главное. Сами богатства, если не приложить к ним труд и ум, не придут. Главное — народ. Он — неиссякаемый родник сил, опыта, ума. Народ — океан «живой воды». Уберите препоны — бюрократизм, равнодушие, зазнайство! Пусть океан народного ума и таланта свободно хлынет во все наши планы и дела. — Секретарь встал. — А теперь по домам, работать! И твердо помнить, что не один ты умный. Прекрасный у вас девиз, товарищ Лутонин. — Он повернулся к Застрехе и Рубцевичу: — О вас будет еще разговор, потом.
Все, кроме секретаря обкома и Доможакова, вышли в приемную. Дежурная попросила Степана Прокофьевича и Домну Борисовну задержаться, их несколько раз просили к телефону из конного завода и позвонят еще. И вскоре раздался звонок. Тохпан докладывал, что все подготовительные работы закончены, можно пускать воду.
Вышли из обкома.
— Теперь куда? — спросил шофер, подавая машину.
— Домой.
— Напрямик? — Он знал, что Степан Прокофьевич любит всякие заезды: на городскую окраину, где поют станками заводы и мастерские, в колхоз, совхоз, которые покажутся вдалеке либо серебристым крылом ветряка, либо каменным массивом силосной башни. Везде приглядывается, прислушивается, примеряет, нельзя ли что позаимствовать. Скажем — пасека. Хотя на конном заводе пчел нет, а все равно посмотрит, запишет: пригодится, когда будут пчелы. Склад не пропустит ни один, даже утиля, который свален под открытым небом: в умелых руках и утиль пригодится.
Степан Прокофьевич окинул взглядом весь город и сказал совсем как Орешков:
— Ах, Домнушка…
— Слушаю вас.
— Хорошо! — Пыльный, серый городок показался ему на этот раз озаренным счастливой улыбкой юности. — Катанем туда, посмотрим, чем дышат люди, — и махнул рукой в сторону железнодорожной станции, откуда вперемежку с гудками паровозов доносился шум какой-то стройки.
Машина катила небыстрым, дозорным ходом. Новая строящаяся улица была завалена бревнами, досками, кирпичом, железными балками. Звенели топоры и пилы, натужно ворчала лебедка, поднимая на пятиэтажную высоту строительный материал: кто-то певучим, сильным голосом покрикивал, как в порту: «Май-на-а!.. Вир-р-а!..»
— Стоп! — скомандовал шоферу Степан Прокофьевич и обратился к рабочим, которые отправили вверх подъемную клеть и были пока свободны: — Что строите?
— Элеватор.
— К уборочной закончите?
— Стараемся.
— Надо, надо. Нынче будет много хлеба. Одни мы дадим тонн с тысячу. — Степан Прокофьевич повернулся к Домне Борисовне: — Дадим?
— Меньше — никак, стыдно: теперь мы с водой.
Между тем подъемная клеть вернулась на землю. Рабочие начали укладывать в нее новый груз.
— Поспешайте к уборочной, поспешайте! — сказал Степан Прокофьевич. — Желаем успеха.
Ему отозвались:
— Будьте покойны: примем ваш хлебушко, как полагается.
«Газик» катил дальше. В глубине боковой улочки среди белых досок, бревен, щепы показалось что-то лилово-красно-пестрое.
— Стоп! — вновь скомандовал Лутонин. — А что там красуется? Не индюшки ли?
— Какие индюшки в городе!
— А все-таки проверим.
Индюки — птица важная, строгая — не любят беспокойства. А машина, ковылявшая по ухабам немощеной улицы, громко ревела мотором, бренчала всеми суставами, противно воняла бензином, и когда, догнав индюшиное стадо, Степан Прокофьевич вышел из машины, его встретили такой бранью — хоть полезай обратно.
«Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!» — угрожали со всех сторон. Особенно вредным оказался самый большой старый индюк, должно быть вожак: куда бы ни сунулся Лутонин — индюк везде становился поперек дороги: «Гыр-гыр-лу! Гыр-гыр-лу!»
— Брось! Говорю, брось, скоро мой будешь, — то командовал, то уговаривал его Лутонин. — Миром — лучше.
Но индюк не унимался: «Гыр-гыр-лу!»
Лутонин, изловчившись, все-таки обошел его и начал стучать в окна:
— Чьи индюшки?
Никто не знал.
— И что за народ живет? Никакого любопытства. — Он махнул рукой на дома. — А ну вас! Мы сами с усами… — Снял фуражку и, отпугивая ею старого злыдня, осторожно погнал индюшиное стадо. — Домой пойдут.
Индюки ковыляли долго, наконец завернули во двор. Старушка вынесла им в корытце месиво.
— Бабка, твои? — спросил Лутонин.
— Приблудных угощать мне не по карману.
— Уступи парочку.
— Выбирай!
— И больше можно?
— Можно.
Купил злыдня и трех крупных, под стать ему, индюшек, потом всю дорогу разглядывал их радужное, бесконечно богатое оттенками оперение и твердил:
— Хорошо! Замечательно!
22
Несколько раз подходила Хызырка к своей спящей дочери, а разбудить не поднималась рука: «Чем моя хуже других, что и отдохнуть нельзя? Дай бог каждому такую дочку». Накануне вся молодежь двадцать часов не уходила с постройки, чтобы закончить еще на день раньше и помочь этим Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне вести разговор в обкоме.
Ионыч отбил побудку, затем выход на работу, а Иртэн продолжала спать. Хызырка решила: «Выйдет наравне с конторскими». Они выходили поздней производственников.
Вдруг прибежал запыхавшийся Тохпан.
— Где Иртэн? Спит? В такое время! Будите. Скоро пойдет вода.
— Вода. Скоро. А мы… — всполошились Хызырка, Ингечек и даже все маленькие.
Последнее время больше всего в доме говорили о воде и вот чуть было не упустили самый интересный момент. Они не знали, что Степан Прокофьевич и Домна Борисовна в ночь вернулись из города и распорядились немедленно пускать воду. Полить решили до вспашки, чтобы умягчить засохшую землю, которая без этого плохо поддавалась даже тракторному плугу.
Девушку разбудили, она наскоро оделась, умылась, завтракать было некогда, и все быстро пошли к речке, Иртэн и Тохпан впереди, взявшись за руки. Он рассказывал, что Степан Прокофьевич — снова директор, а Иртэн агроном, и пожимал ей руку, поздравляя так, без слов.
По обоим берегам канала в головной его части густо толпился пеший и конный люд. На плотине, орудуя большим, вроде лома, ключом, Хрунов поднимал шлюзовой щит. Степан Прокофьевич и Миша Коков внимательно глядели в глубокую, пока пустую щель водослива. Раздалось сильное шипенье, одновременно из-под щита, как из могучей пожарной машины, далеко полетела ажурная пенная струя: ведь целый миллион кубометров воды рвался в одну небольшую щелку. Хрунов продолжал поднимать щит, струя увеличивалась и превратилась в клубящийся поток.