— Девоньки, бабоньки, парнишечки, моя бригада, на нашей станции всегда первая. Рекорд какой — всегда мой. И к вам приехала я не на бесславье.
…И потом, чуть заметив, что трудовой пыл охладевает, сейчас же подавала голос:
— Девоньки, бабоньки!..
Работа шла так быстро, что Тохпан на трехтонке с двумя прицепами еле успевал подвозить посадочный материал. Сначала засадили два гектара черенками тополя и смородины, потом восемь гектаров — яблонями, грушами, сливой, малиной…
Тем временем подготовились к посадкам и в поселке: вспахали землю, у плотины поставили шесть насосов, устроили пруд-распределитель с насыпными берегами, провели канавы для полива. Все это, как предполагал Хрунов, сделали добровольцы.
Окунчиковы — сам, жена, дочка — все вышли с лопатами.
— Где-ка тут можно присунуться? — спросил Окунчиков рабочих, рывших канаву от парка в улицу для орошения индивидуальных хозяйств. — Кто у вас за главного?
— Здесь я, — отозвался Хихибалка, вылезая из канавы, встал перед Окунчиковым и забормотал, щурясь, усмехаясь, мотая головой, двигая ушами. — Так, так, Илья Петрович. Вот оно как. То вверх дном, то покрышкой. Всей эскадрой прибыли. Это вы зачем же?
— Копать. Видишь — с лопатами.
— А мне, дураку, и невдомек. Зачем, думаю, так дружно? Вишь оно что: копать. Так, так, Илья Петрович.
— Куда становиться?
— Успеешь. Дай поглядеть на тебя.
Окунчиков не мог понять, куда клонит Хихибалка.
— Ты скоро укажешь нам место? — спросил он, начиная сердиться.
— Надо с компаньонами посоветоваться, — и Хихибалка крикнул: — Эй, товарищи! — и, когда все с канавы сошлись к нему, продолжал, кивая на Окунчикова: — Вот Илья Петрович. Вот его супруга. Вот дочка. Люди все умственные — о-о! К нам в компанию просятся. Интересно, с чего Илью Петровича, да еще со всем семейством, вдруг к лопате потянуло? Это мы, дураки, не понимаем, что копать — не мед кушать. Он-то понимает. Помните, как недавно изъяснялся, подбивал нас: «Дело такое-сякое, незаконное. Чего ради хребет гнем? Бросай!» И вот нате, приплыл всей эскадрой. Подозрительно. Не может такой умственный человек, как Илья Петрович, спроста сделать это.
— Принять не хочешь? — понял наконец Окунчиков, к чему подводил его Хихибалка.
— Да, благодарствую. Толкнись к другим. Мы с нашей канавкой одни управимся.
Окунчиков дернул за рукав жену, дочку, и все двинулись в контору; немного погодя они вновь появились на луговине. С ними шел Степан Прокофьевич.
— Захар Антоныч, жалуются на вас, — сказал он Хихибалке. — Я тоже не пойму, почему не хотите принять людей.
— Тут надо знать Илью Петровича, так не поймешь. Почему он привязался к нашей канавке? Вон сколько других. Но те ему не по усам. А наша канавка пойдет мимо Ильи Петровича дома. Не зря он всем выводком выплыл. Доведем канавку до Ильи Петровича, он тут и забастует: мне скажет, дальше не надо, дальше пускай дураки стараются. Если он, как другие, вышел копать по-честному, до конца, — нечего тогда выбирать канавки, становись на любую. Я на свою не пущу. Вся наша бригада против.
— Да, да! — зашумела бригада. — Илья Петрович выбился у нас из веры.
— В таком случае я ничего не могу. Сами растеряли доверие, сами и возвращайте его, — сказал Степан Прокофьевич и поручил Хихибалке найти для Окунчиковых другую бригаду.
Хихибалка сдал их в соседнюю и предупредил:
— Я все знаю, огород у вас тридцать соток, полон двор свиней, корова, рот широко разинут на воду. Дядя поить вас не станет. Имейте в виду: ваша канавка в моих руках. Как вы, так будем и мы, начнете вола крутить — попридержим водичку.
Часть третья
У Белого озера
1
День прихода табунов на «дачу» — летнее пастбище — считается большим праздником.
А известно, что для хозяев праздник — прежде всего хлопоты. И чуть только засветлело, Урсанах, Тойза и Аннычах были уже на ногах. Урсанах зарезал и освежевал двух баранов, потом развели костер, повесили над ним три больших котла: варить суп, кашу, тушить баранину. Надо всего много. В доме уже полно гостей: Конгаров, Лутонин, Орешков, Домна Борисовна, Тохпан, затем придется позвать кое-кого из табунщиков, некоторые придут сами — за день перебывает человек двадцать-тридцать.
Помешивая кашу, чтобы не пригорела, Аннычах все время поглядывала на холмы: не идут ли кони. Ей надо еще переплести косы, переодеться, а каша спеет так лениво. Отец вызвал девушку на Белое распределять водопои, встречать табуны, а мать приспособила ее к каше. Поставить бы кого-нибудь вместо себя к котлу, а самой на коня и в степь, навстречу табунам.
Начали вставать гости. На залитое солнцем крылечко вышел Павел Мироныч. Его гладкая, как зеркало, лысая голова отбросила на стену дома солнечный зайчик.
— Доброе утро! Доброе… — говорил Орешков, кивая Урсанаху, Тойзе, Аннычах. Зайчик при этом резво метался по стене.
— Как спал, хорошо? — спросил зоотехника Урсанах.
— Лучше и во сне не привидится. Стыдно даже, как спал. У вас уж котлы бурлят, а мы все отхрапываем.
«Не попросить ли его постоять у каши?» — подумала Аннычах. Освещенный солнцем благодушный человек был весь как дружеская улыбка. Но не решилась: он-то согласится, но что скажут отец с матерью?
На крылечко вышел Конгаров и, поздоровавшись, сказал:
— Вы что же это не разбудили меня? Я буду сердиться.
Не раз говорил он Тойзе, чтобы не стеснялась с ним: если надо помочь — сказывала, и Тойза иногда обращалась к нему, но всегда помнила, что у человека и своего дела много.
Умывшись холодной, пронизанной солнцем розоватой водой, Конгаров взял Тойзу за плечи и ласково отстранил от костра:
— Отдохни! Что тут надо? Я сделаю.
Старуха в свою очередь, тоже ласково, но очень решительно отстранила его:
— Иди к нему, — она кивнула на Орешкова, — разговаривай. Ты гость, сиди и жди, когда хозяин позовет к столу.
— Гость… Живу два месяца — и все гость. Мне давно уже стыдно.
— Сегодня праздник — не стыдись.
Но Аннычах решила по-своему: праздник — так и для нее праздник, передала Конгарову лопатку, которой мешала в котле, ушла в дом, переплела косы, переоделась и праздничное и побежала вприпрыжку к конюшням. По пути она лукаво помахала Конгарову рукой: до свиданья!
— Ты куда? — всполошилась мать.
— Я скоро, — отозвалась девушка.
— А кто будет у котла?
— Я, я. Пусть идет, — поспешил сказать Конгаров.
— Аннычах, вернись! Кому говорят, вернись! — потребовала мать.
Девушка вернулась.
— Не стыдно заставлять гостя работать?
— Никто не заставлял, я сам, сам, — вступился за Аннычах Конгаров. — Зачем поднимать шум из-за пустяка?
— Такая хоть кого уговорит, — проворчала старуха мягче и махнула рукой. — Ну, иди!
Немного погодя Аннычах была уже на коне и скакала к холмам.
— Вот постоянно так: конь, аркан, седло. Больше ничего не признает, — сетовала старуха.
— В этом нет ничего худого, — утешал ее Конгаров. — Зачем пешком, когда можно верхом?
— Худа-то нет. Только другие ездят, когда надо, а моя — когда и не надо. Ездить-то можно, только и к котлу привыкать время. Будет муж, дети — кто станет кормить их?
Безгранично любит Тойза свою Аннычах, но иногда все-таки жалеет, что она родилась не парнем. Вот и сейчас:
— По ошибке моя Аннычах родилась девкой. Одень только парнем, никто и не скажет, что девка.
Конгаров не согласен. Как слепы иногда бывают матери — удивительно. Для него в Аннычах каждая черта, каждое движение, всякая ее шалость и выходка, всякое ее «мальчишество» полны девической прелести. Разве не прелестна, именно девически прелестна, последняя шалость? После завтрака все вышли на крылечко и уселись в ожидании, когда появятся табуны. И вдруг примчалась Аннычах, одной рукой вздыбила коня, а другой тряхнула над сидящими своей косынкой, и посыпались цветы, лепестки — целый дождь разноцветный, пахучий.
Конгаров ловил этот цветочный дождь и думал: «Будет муж. Может быть, кто-то уже сейчас считает ее своей, уже говорит: „Моя Кыс-Тас“. Интересно, кто он?»
И когда Аннычах опять уехала посмотреть, не идут ли табуны, сказал Тойзе:
— Говоришь, скоро зять будет?
— Думаю, не обойдут мою Аннычах.
— Жених есть уже?
— Где невеста, там и жених.
— И кто же он?
— Теперь женихов много, — уклончиво отвечала Тойза.
О помолвке с Эпчелеем не было еще объявлено на людях, и она побаивалась откровенничать: не получилось бы конфуза. Пойдут разговоры, и Эпчелей может подумать: «Ишь обрадовались, уже свадьбу празднуют».
И зашлет сватов к другой.
На ближайшем холме показалась Аннычах, крикнула: «Идут! Идут!» — и быстро скрылась. Все, кроме Тойзы, пошли к конюшне; по пути завернули к табунщицким баракам. Здесь тоже готовились к встрече «дачников»: в ларьке сельпо продавщица раскладывала по полкам товар, повариха шуровала у котлов, повешенных над костром, два плотника укрепляли расхлябанные ворота и жерди в расколе.