Вернулись в Главный стан.
Доможаков и Дробин с недоумением оглядывали широкую пустую луговину, разделяющую поселок надвое: похоже, что она тут — самое главное, а все остальное: дома, конюшни, гараж… стоят ради нее.
— Кто оригинальничал здесь? — спросил Доможаков. — Закатил в самую середину поселка футбольное поле.
— Это я; парк, — сказал Орешков.
— Парк?.. — Доможаков от удивления остановился. — Первый раз вижу такой. Вернее, не вижу. Новый фокус — парк-невидимка, — и начал расспрашивать: велик ли был, в каком возрасте, какие деревья.
— Три гектара, несколько тысяч деревьев. Аллея березовая, кленовая, тополевая. Поднялись уже изрядно, выше человека. Я уже выходил посидеть в тени, — рассказывал Орешков. — И когда сводили парк… каждый удар топором, как сюда… — Он показал себе на сердце.
— Срубили? — спросил Доможаков, уточняя неопределенное «сводили».
— Срубили и сожгли. — Орешков мотнул головой, будто ее тоже надрубили и она падает.
— Главное, загубили козы. А потом, когда все засохло, естественно, срубили, — скороговоркой бормотнул Застреха.
— Срубили. Коз для отговорки припутали. Что могут козы, когда не захотят люди? Сажали, холили и вдруг сами же вырубили! — Орешков раскинул руки, вжал в плечи голову, весь обратился в недоуменный вопрос: как понять? Объясните!
— Н-нда-а… — отозвался Доможаков в том смысле, что озадачен не меньше.
— Бывает, — буркнул Застреха.
— Бывать — бывает… но по-разному. У вас как получилось? Когда?
Доможаков и Дробин повернулись к Застрехе, который, сумрачно склонив голову, внимательно разглядывал свой новенький желтый портфель, точно видел его впервые.
Для Застрехи парк исчез незаметно и не больно. В парке он не отдыхал, не гулял, не знал его прохлады и тени в знойные дни хакасского августа, не слушал его детского лепета — увидел впервые поздней осенью уже безлистым.
Застреха много лет работал в межобластном тресте инспектором по коневодству. В конце войны ему поручили сделать ревизию Белозерского конного завода. Положение там было трудное: лучшие люди, кони, машины, телеги, сани, упряжь отданы были фронту; работали старики, неопытные женщины и слабосильные подростки; не хватало кормов; конюшни, кошары, базы нуждались в ремонте; почуяв, что охрана стала слабей, обнаглели волки, редкий месяц проходил без акта: зарезан жеребенок, унесен баран.
Директором конного завода был Головин, человек энергичный, толковый, но больной туберкулезом. Как раз во время ревизии ему стало хуже. Его отпустили на лечение, а Застреху назначили директором завода — благо он только что делал ревизию и написал для него подробную инструкцию в сорок три пункта.
Какая же неодолимая бездна оказалась между сочинением инструкции и претворением ее в жизнь! Чтобы написать: «В месячный срок полностью завезти корма, сделать ремонт, путем систематических облав обезопасить поголовье от нападения волков», потребовалось только один раз обмакнуть перо в чернила.
А претворить в жизнь!..
Свою работу на заводе Застреха начал с того, что приказал запрячь пару самых резвых бегунцов в самый крепкий тарантас — «газик» был получен после войны, — положить в него мешок овса, кучеру одеться потеплей и запастись едой. Немного погодя тарантас бодро, звонко, как молодой весенний гром, рокотнул на кругляковом мосту через Биже.
Спустя дней пять тарантас вернулся. На мосту он долго торкал колесами, будто пересчитывая и запоминая каждый кругляк. Когда он вполз в улицу, там не скоро узнали, кто едет: тарантас, седок, кучер, оба жеребца — соловый и рыжий — были отделаны под один темно-каштановый цвет хакасских дорог. У неугомонных еще недавно бегунцов теперь подгибались ноги. На другой день тарантас, запряженный свежей парой, снова рокотнул через Биже.
Больше месяца провел Застреха в разъездах, вербуя рабочих, добывая корма и строительные материалы, организуя облавы на волков. Все это время дули леденящие ветры, шаманили пыльные и снежные вихри. Порой некуда было спрятаться на ночь, нечем развести костер, согреть чай. А рабочих все равно не хватает, ремонт не закончен, волки продолжают свое кровавое дело. Кроме того, каждый день приносит новые заботы.
Вот Орешков заговорил о парке, о дровах. Застреха слушал и тут же забывал, даже не пытаясь вдумываться, чего хотят от него, и только досадуя, как не поймут, что он уже «полон, сколько ни лей, больше не вольешь — уйдет через край». Когда парк исчез, Застреха принял это как закономерность: кочевники сделали свое дело. И чего так убиваются Орешков и Домна Борисовна: «парк, парк»… Годом раньше, годом поздней, а все равно погиб бы. Разве может уцелеть парк, если он, кроме них, никому не нужен?
«Вот как повернулся окаянный парк», — с досадой думал Застреха, все глядя на свой портфель. Он понял, что на лошадниках да на степняках не отыграешься. Скажут: «Головин при тех же лошадниках сумел насадить, вырастить».
И Застреха проскандировал:
— Жили на пре-де-ле. Война. Она ведь и для нас была. Недостаток рабочей силы, транспорта. Если завозить дрова — значит оставить завод без кормов, обрекать на гибель поголовье.
Доможаков глянул на поселок, определил чохом все его дымы в сотню:
— И дровишек-то надо вам — тьфу! Кони свои. И жечь парк… Вы понимаете, что сделали? Парк — это же открытие, доказательство, что здесь может расти лес. И спалить… Черт знает что!
Орешков кивал: «Да-да, я согласен, черт знает что», — и чувствовал, как растет в нем тревога: а все ли сделал он для спасения парка? Пусть сам не жег, не рубил, но не рано ли сдался, смирился?
Насупив лохматые брови, Анатолий Семенович постукивал концом своей палки о землю.
Домна Борисовна и Степан Прокофьевич молча переглядывались. Его интересовало, что сказали в обкоме. В ответ она щурилась: ничего, — и кивала на Доможакова: поручено ему.
— Вы, наверное, не представляете, каково было у нас положение, — сказал Застреха. — Любой «орел» вылетел бы в трубу.
— Сколько занимали вы комнат? — неожиданно спросил Доможаков.
— Четыре.
— И все топили?
— Понемножку.
— Чем же? Парком?
— Дровишки все-таки были кое-какие.
— И вы их себе, а другим парк. Так оно спокойней: я не я, и лошадь не моя. Перебраться в одну комнату не думали? — Доможаков, не получив ответа, круто повернулся, бросил через плечо в сторону Застрехи: — Для него тоже была война! — и быстро пошел.
Вскоре он сбавил шаг, приноровив его к медленной поступи Анатолия Семеновича, и заговорил о лесонасаждениях в степной Хакассии: где есть они, велики ли, как чувствуют себя? Недавно вернувшись из армии, он не успел еще узнать всех таких дел.
Дробин рассказал, что лесонасаждений немало по числу пунктов, но все они незначительны по площади. Большинство их находится в орошаемых местах, а если и на богаре, то их все-таки поливают. Эти чувствуют себя хорошо. Из чисто богарных, не поливаемых насаждений он может назвать только одну маленькую лесную полосу на Опытной станции. Поэтому загубленный коннозаводской парк — двойная утрата: и парк и объект для научных наблюдений.
— Слышите? — кивнул Застрехе Доможаков, потом обратился к Степану Прокофьевичу: — Вы на богаре не сажали лес?
— Нет. И не запланировано, и руки не дошли. Я думал осенью снова засадить этот парк и оградить поля, насколько бы хватило силы. Теперь сажать — не посохло бы.
— А вот он на что? — Доможаков кивнул на Дробина. — Спросите — скажет.
Анатолий Семенович не советовал увлекаться посадками на богаре: уже давно май, весна засушливая. На богаре нужно обязательно накопить побольше снегу и сажать, как только он сойдет.
У деревцов, отмеченных Ниной Григорьевной, Орешков сказал:
— Вот все, что осталось от парка.
— Ай-яй, какая грусть! — сокрушался Анатолий Семенович, переходя от деревца к деревцу. — Ну, когда же вы дождетесь их? Ставьте немедленно ваши насосы и сажайте настоящие деревья.
— Насосы не куплены еще.
— Ай-яй… Грусть, грусть.
— Вы, товарищ Аляксина, здесь были, когда тут занимались дровозаготовками в парке? — спросил Доможаков.
— Здесь.
— Кем работали?
— Конюхом и вела в школе зоологию.
— И спокойно глядели на заготовки?
В ответ Домна Борисовна только тяжело вздохнула.
20
Для Павла Мироныча и Домны Борисовны парк исчез совсем по-иному, чем для Застрехи, вернее сказать, он исчезал, умирал, истаивал. Видеть это было все равно что затяжную, мучительную смерть близкого человека.
На конном заводе всегда было трудно с дровами, а в ту осень, когда приехал Застреха, нехватка оказалась больше обычной. И вот по ночам в ограде парка начал звонко, как первый ледок, трещать штакетник, потом грубо, хрипло затрещали слеги. Застреха был в отъезде, и Павел Мироныч на свой риск нанял сторожа. Но после первой же вахты сторож отказался от своей должности: всю ночь бегал он на треск вроде гончей, а утром штакетника и слег все-таки стало меньше.