– Да не убивайся ты, ей-богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.
– А ты?
– Ну, и я бы… Если б меня ничто не держало.
Он вздохнул:
– Нет. Ничего не выйдет.
Вышел Алик – в одних носках. Поднялся к нам.
– Ну что? – спросил беспечным голосом. – Не решаетесь, викинги?
– Ты береги тепло, – я ему посоветовал. – Без сапог не ходи, с ног всё и начинается.
– Иди спать, Алик, – сказал Димка. – Пойдём и мы ляжем. Лапами кверху.
Алик его проводил глазами и сказал мне:
– Шеф, если тут дело во мне, то я – пас. Это действительно так. Мы договорились.
Я взялся за голову.
– Не могу я вас понять. Не могу, и всё. Как это так можно договариваться?
– Тут простой расчёт, шеф. Простой и трезвый.
– Иди к богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.
– Зачем же злиться? На кого, шеф?
– На себя одного.
– А мы при чём?
– Оба вы такие хорошие – сил моих нет!
Я взялся за поручень, поднялся, пошёл вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.
Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне всё лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а всё не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, – сплошная белая мгла и рёв. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а – плетёный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это всё-таки моё дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто…
Я увидел – Алик выглядывает, жмётся от холода.
– Пойди, – говорю ему, – к лебёдке, ты всё равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. Потравишь немного, а я его рубану на кипе.
– А кто это приказал?
– Э, кто приказал!
Я пошёл как слепой, нашарил трос и потом – по нему, плечом вперёд. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе – я пощупал – и следа не осталось от удара.
– Давай, помогу…
Я оглянулся – Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.
– Отвались!
– Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?
– Иди в кап, убьёт же концом!
– А тебя?
– Ты смоешься?
Волна накрыла нас обоих, но я успел пригнуться под планширь, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.
По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведённый. Он делался всё тоньше, готов был уже лопнуть, и я оглянулся – нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.
– Полундра от вожака!
Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.
Полубак пошёл вверх, и трос заскрежетал на кипе – я поостерёгся его рубить, – но тут-то он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе, но по капу удар был, как будто клепальным молотом. А от капа уже – меня по плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там только вскочил на ноги. А топора как не было.
Алик стоял на том же месте, держался за поручень. Как его только не задело? Счастливая же у салаги судьба!
– Вот и вся любовь! – сказал я ему почти весело.
Он смотрел на меня молча.
– Пошли.
Я его потащил за собой в кап. Он всё смотрел на меня. А я смотрел на рубку, хотел разглядеть стёкла.
– Там ничего не слышали, – сказал Алик. – Никто не выглянул.
– Услышат ещё. Почувствуют.
– И что тебе за это?
– Как что? Сознательная порча судового имущества. Годков десять, наверно. Ты бы мне сколько дал?
– Никто же не видел.
– А ты?
– Я тоже не видел.
Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!
– Что же ты хочешь, – я спросил, – чтоб кепа за эти сети разжаловали? Или у всей команды бы вычитали?
– А сколько они стоят?
– Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?
– Новыми?
– Настоящими. Золотом.
– Но он же сам мог порваться.
– Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.
– Что ж теперь делать?
– Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю – всё равно поздно.
В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел – всё плечо у неё располосовано, вата торчит наружу. Я её кинул на пол, сел на неё, прислонился к переборке. Плечо ещё