когда речь зашла о выкупе торппы.
— Не нужно слишком шуметь о том, что и Кививуори будет наше. А то они эту землю урежут... Оставят только пашню, без леса... Лучше говорить, что там ничего неизвестно, мол, наверно, Янне после отца возьмет... Тот конец болота я бы, конечно, хотел получить, но лес я на него не променяю. Они могут отдать его просто в придачу к торппе... за сходную цену — ведь цена болота невелика.
И постаревший, скособоченный Юсси, увлекаясь, тоже шептал, как заговорщик:
— Скажем так, что с Отто ни о чем и не договаривались. То его торппа, а это твоя... Кому какое дело, кто ее получит после Отто!.. А то, ясное дело, они, чего доброго, сообразят, да и ничего не добавят. Надо, чтоб и ребята не смели болтать об этих делах с чужими.
Отто обещал выкупить свою торппу и оставить потом, после своей смерти, кому-нибудь из мальчиков. И вот теперь они опасались, что из-за этого могут не прирезать к Коскела несколько дополнительных гектаров. Юсси всю осень ходил кругом да высматривал:
— Вот там бы еще кусочек прибавить... Почва там очень хороша...
Но потом, придя домой, он садился на кровать, тяжело дыша, и вздыхал сокрушенно:
— Мне-то уж, наверно, недолго жить осталось.
О пережитом никто не говорил ни слова. Чувствовали, что для этого еще время не пришло. Старики засиделись, и Элина разговаривала больше с ними. Когда она обращалась к мужу, в голосе появлялась какая-то натянутость и робость.
Она спросила, не осталось ли у них старого белья от ребят.
— Потому что твое-то я все перешила детям в это худое время.
У стариков белье осталось, и Вилхо обещал сбегать за ним. Когда старики пошли к себе, мальчик проводил их и вернулся с кальсонами и рубашкой Акусти. Переодевшись, Аксели коротко спросил:
— Их вместе увели?
Элина ответила так же без всякого выражения:
— Да, вместе.
И больше не говорили. Мальчики постепенно начали сближаться с отцом. Они рассказывали ему о здешних делах, стараясь опередить друг друга.
— У Поку оторвалась подкова, когда дедушка Кививуори вез дрова, но дедушка прибил ему новую.
— А Кайку отвели в телятник, но мама никак не могла у нее принять, а бабушка пошла и приняла.
Отец пытался улыбаться и время от времени даже отвечал что-нибудь односложное, чтобы поддержать разговор. Наконец он развернул свой сверток и отдал Элине поварешки.
— Спасибо... И верно, мои-то уж совсем худые стали... Я как раз хотела просить отца, чтоб сделал новые.
Тут его глаза осветились улыбкой, и он сказал:
— Только ты уж эти-то ему лучше не показывай... Потом начнет высмеивать, так наслушаешься...
Еще в свертке был кусок хлеба, и ребята смотрели на него с большим любопытством.
— Это тюремный хлеб?
— Да.
Отец понял интерес ребят и разломил краюху надвое. Хлеб был из плохой муки и скверно испечен, но с непривычки ребята ели его с удовольствием. Молча грызли они свои куски, а отец, раздав гостинцы, аккуратно сложил бумагу и отдал Элине.
— Можно что-нибудь завернуть.
Элина спала в горнице с Войтто, но теперь малыша уложили на кровати в избе — между старшими братьями.
Элина стала раздеваться, погасив прежде лампу. Аксели уже разделся и лег.
— Отсюда, у тебя из-под бока ведь я уехал.
Элина легла в постель, и муж, пытаясь быть игривым, прошептал:
— От меня теперь, конечно, мало радости... Только что ветер не валит...
Элина усмехнулась и покраснела, несмотря на темноту. Она забилась к мужу под мышку и лишь теперь, благо в потемках не видно, дала волю слезам. Она долго плакала. Аксели ничего не говорил.
Когда она выплакалась хорошенько, начался тихий шепот. Они шептались допоздна. Налетал на окно порывистый ветер, и мелкий дождь с ледяным крошевом царапал стекла.
Они лежали молча. Наконец Элина робко спросила:
— Ты доволен, что пришел домой?
— Что ты... конечно.
— А то... Я уж думала... ты все молчишь, такой угрюмый...
— Да нет... Я как всегда... Ты просто вспомнила старое, от того такое чувство...
Незаметно пришел сон. Но под утро Элина проснулась. По дыханию она догадалась, что он сидит, спустив ноги с кровати.
— Почему ты не спишь?
Аксели лег и сказал:
— Так, что-то разбудило... не знаю...
Засыпая, Элина чувствовала, что он лежит без сна и даже глаз не закрывает.
Хоть отец и вернулся, а все же радость в Коскела была неполной. Потому что он все ходил по дому какой-то чужой и далекий. Казалось, на душе у него была тяжесть, которая давила и на всех других. Но об этом не говорили. Ему показывали все, что было сделано без него — новую загородку телятника и прочее,— и он смотрел, даже задавал какие-то вопросы, но видно было, что он как бы отсутствует. Элину это огорчало, но больше уж она с ним не заговаривала, боясь причинить ему боль. Со стариками Кививуори он разговаривал свободнее, особенно если речь заходила о каких-то совсем посторонних и будничных делах. О гибели Оску он рассказал очень кратко:
— Я, конечно, заметил этих немцев и закричал... но было поздно... Оску не мог их увидеть, потому что он бежал по другому краю картофельного поля... Хотя я ведь и не уверен, что это они его... Пули свистели со всех сторон. Кругом тьма, только и видно, что пожаром освещено...
С деревенскими он говорил сухо, рассказывая в немногих словах, что с ним было:
— Они перевели нас в Таммисаари, когда приговор изменился.
Некоторые спрашивали, что он чувствовал, когда объявили смертный приговор и когда ждал расстрела.
— Да-а... Ничего особенного... Это другое дело — если здоров, но мы-то все были настолько плохи... Когда так измучен, то и смерть не кажется ужасной.— Помолчав немного, он еще добавил:
—Тяжко было, конечно, как подумаешь о доме.
Заходили и товарищи по лагерю. Лаури ввалился с шумом.
— Здорово! Прибыл, наконец. Ну, если хочешь посмотреть, что у меня есть, давай-ка выйдем. Отец, черт, загнал тут без меня велосипед, но я потребовал денег на новую машину.
Аксели вышел с ним во двор и не мог удержаться от улыбки, глядя, как Лаури наслаждался, орудуя велосипедом. Подняв заднее колесо, Лаури бешено раскручивал, его, вращая педаль, и кричал:
— Следи за ободом. Может быть, ты видишь хоть маленькую восьмерку? Может быть, видишь, что он бьет где-нибудь? Если так,