людей. В гости она ни к кому не ходила, а если приходили к ним в Кививуори, она запиралась в горенке.
Зато она часто стала проведывать Эмму Халме, и дома заметили, что каждый раз после этого она возвращалась успокоенной. Эмма жила одна. Ее больше никто и не навещал, только шюцкоровцы заходили иногда поискать в бумагах портного и в документах товарищества новых обвинительных материалов для процесса над государственными преступниками.
Анна посылала ей с Элиной чего-нибудь съестного, поскольку было известно, что денег у портного оставалось очень мало. Многие, правда, охотно купили бы хорошие носильные вещи Халме, но этого Эмма не продавала. Она продала две его швейные машины и другие портновские орудия, но личных вещей мужа не хотела отдавать никому. Ее больше не приглашали в богатые дома готовить угощения. Лишь бедняки иной раз просили ее сготовить что-нибудь немудреное и расплачивались то куском мяса, то мукой.
Когда Элина приходила к Эмме, они чаще всего просто молча сумерничали вдвоем в тихой комнате. У Эммы весь дом был украшен ее рукоделием. И вся обстановка была, по деревенским понятиям, очень красивой и изысканной. Вешалка для платья была задернута белой занавеской, и там все в том же неизменном порядке висели костюмы и вообще все вещи мастера — хоть и сильно отставшие от моды, но все еще новые, потому что мастер никогда не занашивал платья вконец.
Эмма одна несла свое горе, и потому она могла утешить лучше, чем родная мать. Она не говорила ничего особенного, но в голосе звучало глубокое, затихшее горе, когда она не спеша рассказывала о весне. Она никогда не уговаривала Элину верить в будущее, но ее слова не звучали пусто, когда она тихо говорила:
— Нужно попытаться видеть за черной стеной... Мы не думаем, что завтра все окажется уже иным... Хотя мне-то легко говорить... я старуха... Тебе надо выдержать на тридцать лет больше... но у тебя есть дети.
И в глазах Элины появилось выражение затихшего горя. Она уже стала принимать участие в повседневных делах торппы, но все же большую часть времени проводила с детьми или одна.
Однажды Анна осторожно предложила пойти вдвоем в церковь, но тут же пожалела о сказанном.
— Я не... никогда в жизни... я, едва их увижу, бегу скорее прочь...
— Да ведь они-то, говорят, и не влияли... все целиком сельский штаб...
Не отрывая рук от лица, Элина шептала, дрожа от гнева и негодования:
— Они не влияли... нет... они стояли в сторонке и смотрели... зачем брать на свою совесть, когда есть и другие душегубы... Стоило им только захотеть, они могли бы спасти... говорят одно, а делают другое... я знаю... люди такие... все люди...
Боясь нового приступа, Анна больше не поминала о церкви. Но зато она часто читала дочери Библию, и они пели духовные песни, у которых была красивая мелодия, так что пение увлекало само по себе.
Многие старались каким-то образом выразить свое сочувствие. Если женщины, проходя мимо, видели Элину во дворе Кививуори, они приветствовали ее любезно, даже почтительно, хотя Элина была еще так молода. А раз пришел один выпущенный из лагеря — худущий, с проваленными щеками—и хотел поговорить с Элиной. Но Анна не допустила его к ней.
— Мы так подумали сообща, что, может, зайти немного рассказать... Он ведь был такой же, как и все мы... Но на него их ненависть...
Анна поблагодарила, но просила не затевать такого разговора.
Дни становились короче. Над деревней носился курной запах риг, и молотилка в бароновом имении гудела целыми днями. Зарядили унылые, моросящие дожди. А в избушках шепотом говорили:
— Не пришло пока извещение... Но, говорят, этот Латомэки рассказал, который из лагеря намедни вернулся-то, что их уже начали выводить... Повидать их не удается никому, они содержатся отдельно... Он говорит, что неизвестно, там ли еще Коскела... Их выводят за церковь, к стене, и оттуда слышны ружейные выстрелы... Сказывают, что ранним утром... И доктора там присутствуют. Как только пули попадут, значит, так они шею перерезают. За тем, что эти головы, стало быть, отправляют потом в Хельсинки для студентов. Говорят, будут их изучать, чтобы выяснить, отчего это восстание произошло.
Потом пришло письмо, его сначала прочел Отто. Это было самое сухое сообщение, что другие приговоры утверждены и получены, но приговора Аксели пока нет. На неделю жизнь была снова испорчена, так как за краткостью и сухой деловитостью письма Элина почувствовала, что муж отгораживается от нее, готовясь к смерти.
Над жизнью и бытом Кививуори нависла эта немая угроза. Они теперь почти не обращали внимания на то, что творилось на белом свете. Однако Янне день ото дня все больше надеялся. Он был вечно занят какими-то хлопотами, и в штаб его часто вызывали для допросов.
— Где его носит? Подрядился строить хлев в Хауккала, а сам туда и не показывается: все делают у него нанятые, чужие люди.
Даже близкие толком не знали, о чем Янне вечно хлопочет. Но придя однажды домой, он сказал отцу:
— Скоро им волей-неволей придется ослабить хватку... Зря только старались, медь собирали... И красные ковры-дорожки готовили... Вот-вот Германия накроется, тогда и здесь переменится ветер... Теперь им, чертям, еще собственные бабы намылят холки: от огорчения, что не станут графинями, хоть и туалетов нашили.— Потом он сказал уже совсем серьезно:
— Я уверен, что теперь они и насчет этих расстрелов призадумаются. Но погоди, не будем пока ничего говорить.
Каждый вечер отец и мать караулили почту, чтоб она не попала раньше в руки Элины. Стоял уж октябрь, когда пришло письмо из лагеря. Отто прочел его в конюшне, при свете «летучей мыши», под мирное хрумканье коней.
«Милая Элина и дети.
У меня для вас нынче новости немного получше. Мой приговор прислан, и он утвержден, и то прошение о помиловании отклонено, но все это ничего не значит, так как их теперь не приводят в исполнение. Я уже раньше слышал об этом от одного стражника, который как-то тут со мной разговорился, но я не писал вам, поскольку то был просто слух. Но теперь нам объявили, что так оно и есть. Смертные приговоры должны заменить пожизненным заключением, а это означает — двенадцать лет. Но ведь я могу и отсюда, в письмах хотя бы, всегда что-нибудь посоветовать насчет жизни. Должно выйти решение насчет выкупа торпп. Здесь, правда, говорили, что приговоренные к смерти лишаются права выкупа земли, но эти