признает распущенностью).
Вот пример. Она заметила, что скрещивание колючей проволоки на заборе надо закрепить узелками из проволоки. – Поговори с Ваней, – сказала она. И потом после: – Поговорил? – Да, – ответил я, – он согласился. – Сделает? – Закончит скрещивание и сделает. – Бесплатно? – Думаю, что бесплатно. – Ты поговори с ним, чтобы бесплатно. Через некоторое время: – Ты поговорил? – Я соврал: – Поговорил. – Бесплатно? – Какие это пустяки, наверно, он не возьмет. Разговор замялся в неудовольствии. Вскоре приходит Ваня: – Я кончил. – И узелки сделал? – Нет, об узелках мы не договаривались. Вот тогда и началась истерика, т. е. Ляля вся красная, взволнованная в течение долгого времени жаловалась мужику на жадность мужика и на непонимание интеллигентного труда и т. д. После того она ночью сама с собой каялась, мучилась. Все понятно! Но вот что плохо: я принял истерику всерьез и повел свое раздумье о нашей жизни, о даче, о теще и т. п. Между тем мужчине никогда нельзя всерьез считаться с истерикой, всегда стоять выше. В сущности истерика и есть искушение мужества, есть требование женщины от мужчины силы. Мужчине нужно успокоить ее, в этом все. И конечно, еще и профилактика: не довести до истерики, имея в виду не очень-то и баловать и потакать, и главное, понимать, что есть на свете прекрасные женщины, которые отлично справляются и с семьей, и с профессией, и что, конечно, истерика в существе своем есть лукавая распущенность.
21 Июня. Дунино. Царственное утро после грозы и дождя. В лесной тени нашел последние пышно расцветшие ландыши.
564
Приехал Ваня проститься со мной (получил место шофера на родине). Я сейчас же его простил, дал ему всякие рекомендации и послал на машине за Лялей. Завтра рано он их привезет. Пишет Ляля, что теща слаба. И вот все-таки она ее везет! Причина сложная, и думаю, что Ляля в конце концов делает правильно: верю ей, радуюсь и горжусь в себе тому, что верю...
– Вы почему же сами не поехали за тещей? – спросил Василий Ив. (столяр).
– Слаба она очень, – ответил я, – мало ли что в дороге бывает, в ямку попадешь, встряхнешь, а с ней что-нибудь случится плохое.
– И скажут: нарочно! – заметил Вас. Ив.
Я ничего не мог возразить, потому что теща в народе существо недоброе, а лично Нат. Арк. он никогда не видал и отношений наших не знает.
Раиса дописывала мой портрет одна, без модели. Я подвинул стол под лампу, постелил чистую скатерть, поставил букетик ландышей, принес из других комнат стулья, симметрично расставил. Стало очень хорошо, и гостей своих я мог теперь встречать спокойно. Раиса сделала последний мазок, села к столу и зарыдала.
С ней было почти то же, когда она заканчивала Лялин портрет. Тогда она говорила, что чувствует себя опозоренной, брошенной на проезжей дороге.
Теперь я спросил: – Почему? – Она сквозь рыдания ответила: – Из-за скатерти, что вы стелете, ждете, что вы уютный человек...
Вероятно, она по отцу тоскует, и что ее личная семья не вполне соответствует тому чувству гармонии, какая у нее была когда-то, у единственной дочери, с отцом и матерью... В том и другом случае при конце работы, при последнем мазке является чувство невозвратимой утраты или позора бытия.
Вот как движутся женщины в творчестве.
Обедал у Мартынова Ивана Андреевича. Он честный коммунист, не имеющий в совести своей (отчасти тоже,
565
может быть, и от страха) права открыто высказывать <вымарано: свои сомнения> Но само его симпатичное внимание при выслушивании сомнений моих в области литературы показывает, что сомнения в нем существуют. Я их хорошо понимаю, этих коммунистов, привлеченных к литературной работе: они в литературе как телята, привязанные на колах экономики («usher liegt schone grime Weide»* – вспомнилось из «Фауста»).
Мартынов спросил меня, кого из писателей я теперь считаю ведущим...
– Я сейчас, – ответил я, – делаю последние усилия сказать свое слово погромче, чтобы меня и глухие услышали. Мне некогда смотреть по сторонам, разбираться в том, кто ведет, кого ведут. На вопрос ваш, кого я считаю ведущим, отвечаю: себя.
А надо бы так ответить:
– Видите ли, Иван Андреевич, я еще юношей, комсомольцем XIX века, переживал этот детский вопрос, переходил этот первый овраг сознания, имя которому «почему?». На вопросы юношеской души о любви, о семье, героизме, романтизме, поэзии мне был дан ответ:
– Все это надстройки экономического базиса, ищи во всем экономику.
Смысл этого требования только теперь делается ясным: всем людям в борьбе за существование свойственно первичное непреодолимое [стремление] к материалам питания, к этому «экономическому материализму», и весь люд, если захватишь в свои руки весь его хлеб, может быть обращен в материал на перековку разрозненных индивидуумов, сословий, каст, классов в единого всего человека, в общество, где каждый будет за всех и все за каждого. Создание идеи «экономического базиса» произошло, вероятно, на почве подмены законов духовных личности (веры) законами знания (как делал Базаров: человек умрет,
*«Usher liegt schone grune Weide» - зеленый лес разросся и шумит.
566
лопух вырастет). Произошло в человечестве то самое, что в искушении Христа – обращение камней в хлеб.
И вот теперь во всем мире стал вопрос: как и чем связать всего «простого» человека. У нас решили его хлебом связать, у них, на другой половине мира – на словах Христом, на деле же грубыми средствами, обманом, подкупом, страхом и т. д. (чего стоит газетная молитва Рузвельта!).
Там говорят: – Не о едином хлебе жив человек!
Тут говорят: – Будет хлеб – будет все. Покажите нам человека вне зависимости его от хлеба.
И вот этого не могут показать там.
Но мы, культивируя «экономический базис», вот уже 30 лет не можем создать даже мысленную «надстройку» над «экономическим базисом» и не создадим никогда, пока не забудемся от этой зависимости, не преодолеем непосредственное влияние на свой дух извне чувства голода, грубого страха за жизнь.
<Приписка: Нужно забыться, чтобы запеть.>
Всем сразу «забыться» нельзя, может забыться личность и как таковая влиять. Вот это влияние личности и является, с точки зрения «экономического базиса» («правды»), иллюзией,