с дядькой. Солому везли. Вилы вот так лежали. Вдруг перекладина — хрясь! Воз — в кювет, а меня угораздило прямо на вилы.
Он говорил о своем ранении так уверенно и приводил такие подробности, что ему нельзя было не поверить. Но профессор, уже не впервые слышавший подобные легенды, улыбнулся:
— А выговор-то у вас не здешний. На Полтавщине так говорят. — И чтобы успокоить юношу, который при этом, вздрогнул, доброжелательно, словно догадываясь о чем-то, добавил:
— Видимо, отец ваш оттуда родом?
— Тетка! — сгоряча выпалил юноша, но сразу же поправился: — Я рос у тетки…
— Спасибо тетке, — дружески пошутил профессор Буйко. — Доброго молодца вырастила.
Он размотал бинт, пощупал руку.
— Эге, а рану-то вы запустили. Болит?
— Малость.
— А здесь?
— Ой, — вскрикнул юноша.
— Ничего, ничего. Знаю, что больно… Ну что ж, добрый молодец, две навылет, а третья, пакостная, застряла. Придется вырезать.
— Что вырезать? — так и вспыхнул парень.
— Да, видать, кусочек рожка от вил в руке, — пошутил профессор.
Юноша побледнел. Он поднял голову и широко открытыми глазами смотрел на врача. Смотрел так, как смотрит человек, пойманный на месте преступления. Он не знай, что пуля застряла рядом с костью, потому и выдумал историю о вилах. А теперь эта история разоблачила его окончательно. Теперь уже не отвертеться. Если врач связан с немцами — все пропало. И юноша, внезапно отпрянул назад, в отчаянии ухватился за стул, уже с нескрываемой решимостью сверлил глазами профессора: дескать, попробуй только вызвать жандармов — сам погибну, но и тебе несдобровать!
Переживания парня взволновали Петра Михайловича. Ведь он и сам недавно был в таком же положении, прекрасно знал, что за побег из плена — расстрел, за укрытие беглеца — виселица или тоже расстрел. Но не только это растрогало профессора Буйко. Своим появлением юноша, сам того не подозревая, задел самую чувствительную струнку его души — напомнил о старшем сыне Николае. Тот такой же светлоглазый и такой же порывистый, горячий. «Сынок!» — чуть было не крикнул Петр Михайлович, смотря на раненого. От волнения со страшной болью сжалось сердце, и профессор грузно опустился на табуретку. Какую-то минуту он сидел с закрытыми глазами, держась за сердце, и в этот миг для него, кроме сына, никого на свете не существовало.
Затем, придя немного в себя, он поднялся и взял парня за руку:
— Не волнуйся. Все будет хорошо.
Юноша все еще недоверчиво посматривал на врача, то и дело оглядываясь по сторонам.
— Все будет хорошо, — ласково повторил профессор. — Садись.
Тот нерешительно сел.
— Где живешь?
— У хромого.
— А, знаю. Ну, снимай рубашку и потерпи малость.
Пока профессор Буйко делал операцию, юноша, как блудный сын, раскаявшийся перед отцом, рассказывал, где и когда был ранен, как бежал из плена и как ему теперь живется.
— Вот и все, — сказал профессор, перевязав рану. — А завтра снова приходи. Непременно. Только что же это ты наговорил много, а ни имени своего, ни фамилии не назвал?
— Микола… — сказал юноша, а перед фамилией вдруг запнулся.
— Только не сочиняй, — дружески предупредил профессор.
Парень еще больше смутился. Сейчас он не собирался выдумывать, обманывать врача. Но за два месяца скитаний в окружении ему приходилось столько раз менять фамилию, что от настоящей уже успел отвыкнуть.
— Микола Полтавец, — произнес он твердо.
«Тоже Коля», — печально подумал Буйко. И как бы невзначай спросил:
— Ну, а куда же ты, Коля, когда рана заживет?
— Как — куда? Через фронт, к своим!
— Далеко, — вздохнул профессор. И опять, будто бы ненароком:
— А если в лес?.. В партизаны?
— Лейтенанту не к лицу партизанить, — отрезал тот.
— О, почему же? Это тоже фронт!
— Нет, нет, — решительно ответил юноша. — Я должен явиться в свою часть.
— Благородное желание, — одобрил профессор. — Но об этом еще рано. — И протянул руку. — Ну, Коля, теперь до завтра. Не мешкай!
— До свидания, — с благодарностью кивнул раненый. — Спасибо. От всего сердца!..
Профессор взволнованно посмотрел юноше вслед. Ему снова вспомнились сыновья. «Где они? Может, кто-нибудь из них тоже попал в такой переплет?» И опять острой болью защемило сердце.
Больные шли один за другим. Мужчины и женщины, старые и молодые. И каждый из них вместе с физическими страданиями приносил профессору душевную боль, и не только свою, но и боль других. А боли и горя теперь повсюду — что воды в море.
Уже под вечер последним из сегодняшней партии вошел тот, которого профессор еще утром заприметил, — с черной, повязкой на глазу и с забинтованной головой. Тоже молодой, но давно не бритый, он выглядел значительно старше своих лет. Переступив порог, пациент прикрыл за собой дверь и боязливо оглянулся. Было видно, что пришел он сюда не только лечиться, но и принес для врача нечто очень важное, секретное.
Буйко пригласил его сесть и, по выработавшейся привычке, зорко следил за каждым движением вошедшего.
Посетитель сел, лицо его исказилось болезненной гримасой.
— Что, больно? — обратился к нему Буйко.
— Болит…
— А что у вас? Рассказывайте.
Больной снова поморщился и как бы нечаянно обронил:
— Из плена бегу…
Профессор насторожился. Больной, в сущности, ничем не отличался от тех раненых беглецов, которых ему не раз приходилось принимать в своем кабинете. Но в поведении этого посетителя было что-то подозрительное. И профессор вдруг оказался перед дилеммой: что ему ответить? Если пациент шпик, то одно неосторожное слово — и можно разоблачить себя. Достаточно лишь намекнуть на согласие помочь ему или просто осмотреть рану, как сюда немедленно явятся гестаповцы… А если это свой? Если действительно он бежал из плена, ранен и рана опасная?..
Какой-то миг профессор колебался, хотя отлично сознавал, что в подобных случаях колебаться нельзя: действовать требовалось быстро и решительно. И он сказал:
— А знаете, таких я не лечу.
Больной испуганно отпрянул:
— Почему? Разве я не человек?..
Он вдруг раскис и с такой мольбой посмотрел на профессора единственным своим глазом, будто готов был расплакаться. Эта плаксивость почему-то начала раздражать профессора:
— Я не лечу таких. Уходите!
— Товарищ… — вдруг умоляюще сорвалось у того.
У профессора снова дрогнуло сердце. Давно уже не слыхал он родного слова «товарищ». Однако и в этот раз сумел подавить в себе волнение.
— Еще раз говорю: уходите!
Пациент вскочил. Его единственный глаз с нескрываемой укоризной и враждебностью сверкнул исподлобья. Одноглазый выскочил в приемную, схватил свою свитку и, на ходу натягивая ее на плечи, метнулся за ворота. На улице боязливо оглянулся, как бы желая убедиться, не гонятся ли за ним, и лишь после этого быстро свернул за угол, скрылся.
Буйко долго не мог оторваться от окна: кого он прогнал? Если это был шпик,