плохом настроении и все время смотрела на меня, точно я виновник всех ее неудач. И вдруг в переулке Кулаковых я столкнулся носом к носу с Ленкой и Зиной.
Они преспокойно стояли, точно попали сюда совершенно случайно, и ели мороженое. Меньше всего сейчас мне хотелось встречать этих птичек: Зинку, которая обо всем догадывается, и Ленку-расстригу, из-за которой я потерял, может быть, лучшего друга. Но они так обрадовались, как будто мы расстались не двадцать минут назад, а полстолетия.
— Ты не к Ивану идешь? — робко прошептала Ленка.
— К Ивану, — ответил я. — А что?
— Передай ему от меня привет, — сказала она.
Только этого не хватало. Еле убежал от Рябова, а теперь они. Как-то надо было от них тоже отделаться, а то еще скажут: мы тебя подождем, ты нам потом расскажешь, как ты передал привет. К Тошке они не лезут, стесняются.
— Романтика, — сказал я.
— Что? — переспросила Ленка.
— Все тайное станет явным, — сказал я.
И вдруг Ленка взвилась и прямо на меня с кулаками.
— Много ты в этом понимаешь! — закричала она. — Чурбан несчастный.
Это было уже оскорбление, это было мне на руку.
— На каждый удар я отвечу двойным ударом. — Я стал в боксерскую стойку.
— Опять дурачишься, — сказала Зинка. — Опять строишь из себя клоуна. Совсем не смешно.
— Приветик и салютик, — сказал я и прошел мимо них.
Пусть они обо мне думают что хотят. Шел и думал, как выкрутиться из этого положения. Если пройти мимо дома Ивана, то они начнут приставать, почему я к нему не зашел. А если войти, там у них лифтерша дотошная: к кому да зачем и еще может по телефону позвонить к Ивану, предупредить его, как министра, что к нему пожаловали.
И тут меня догнала Ленка. Она немного помялась и сказала:
— Так передашь привет?
Зинка стояла поодаль и делала вид, что не прислушивается к нашему разговору.
— Я чурбан, как вы смели только что заметить, который ничего не понимает в романтике, — сказал я. Она покраснела, так ей и надо, а я продолжал: — У чурбана деревянная голова. Мне трудно будет запомнить твою просьбу.
— Солнце разогрело твою деревянную голову, и в ней зашевелились мысли. — Ленка на ходу начала нашу игру в слова.
Видно, ей здорово нужно было, чтобы я передал Ивану привет, чтобы он услышал о ней, если она на меня не обиделась.
— Солнце разогрело голову, — ответил я, — но в ней зашевелились злые мысли.
— Солнце пригрело посильнее, — сказала Лена, — и злые мысли исчезли.
Теперь она просто ко мне подлизывалась. Вот до чего дошла старушка. Неинтересно стало играть. Не люблю, когда другие унижаются. Мне даже стыдно было на нее смотреть, но я все же поднял глаза. Ее лоб пересек тоненький длинный волосок морщинки, от виска к виску.
Ленка начала считать:
— Раз, два, три…
В эту игру я никому не проигрывал, даже самому Ивану. Мне ничего не стоило придумать еще тысячу фраз и победить Ленку. Я, например, мог сказать: «Злые мысли у меня легко исчезают, когда я разговариваю с добрыми людьми», но я промолчал.
— Семь, восемь, девять, десять… Победа! — закричала Ленка. — Проиграл… Значит, передашь привет?
Дом, который был справа от нас, наступил на солнце, и в переулке сразу все изменилось. Морщинка у Ленки на лбу пропала.
— Персональный? — спросил я.
— Можно и персональный, — сказала Ленка. — Даже лучше персональный…
Повернулась и пошла к Зинке. А я стоял и все еще не мог прийти в себя. Выходит, она скучала об Иване и совсем этого не стеснялась. А это не каждый может. Ноги она смешно ставит: след в след, точно идет по веревочке. Точно она циркачка. А я, когда знаю, что мне смотрят в спину, просто не могу шагу шагнуть: нога за ногу цепляется и хочется побыстрее упасть.
Но вот они оглянулись и стали смотреть на меня. Теперь их уже не перестоишь. Я бросился в подъезд и стал разыгрывать перед лифтершей дурака: назвал какую-то квартиру, которая была в другом подъезде, стал расспрашивать, на каком она там этаже, но она меня вдруг узнала. Обычно она меня никогда не узнаёт и каждый раз, когда я прихожу к Ивану, выспрашивает всю подноготную, как какой-нибудь следователь по особо секретным делам. А тут узнала и чуть не впихнула в лифт, чтобы я поднялся к Кулаковым. Я от нее еле вырвался и без оглядки побежал вниз по лестнице.
В дверях мы столкнулись носами с Рябовым. Ну и денек сегодня. Все-таки он, видно, решил нанести визит вежливости Ивану.
— Ты что здесь околачиваешься? — спросил я.
— Я? — Он сделал круглые глаза, удивительно, до чего это у него ловко получалось. — Я просто так…
Нет, к Ивану он, кажется, не собирался. Что же он тогда тут делает? Неужели следил за мной? Нечего сказать, благородная Курочка Ряба.
— А если я про тебя Ивану расскажу? — спросил я. — Как ты думаешь, погладит он тебя по головке?
— Честное слово, я просто так…
Он здорово струсил, даже неприятно стало; что-то там лопотал и лебезил передо мной, а потом стал зазывать меня к себе в гости: «Пойдем да пойдем. Я тебе свой новый фотоаппарат покажу». Он так унижался, что я уступил ему и зашел.
Нам открыл дверь его маленький братишка, он продержал нас минут десять. Шумел там за дверью, тарахтел, но не открывал. Оказывается, у них в двери вставлен оптический глазок, в него посмотришь и видишь, кто стоит за дверью. Ну а этот братишка Рябова еще маленький, и, чтобы ему дотянуться до глазка, надо принести стул и взобраться на него.
Наконец он открыл нам дверь. Это был совсем маленький мальчик, с осторожными глазами и с завязанным горлом.
— Хорошо, что ты пришел, — сказал мальчик. — А то я все один, один… — Лицо у него сморщилось, и он вот-вот должен был зареветь.
— Ну не плачь, не плачь, — сказал Рябов. — Он, понимаешь, болен и целый день один дома.
Рябов вышел из комнаты.
— Тебе что, скучно? — спросил я.
Я пододвинул стул к окну, подхватил мальчишку на руки — он легонький был — и сказал:
— Смотри в окно. Там много интересного: троллейбусы, машины, люди.
Он постоял немного на стуле, потом сказал:
— Пожалуй, я сяду, а то еще упаду. — И он сел.
Я подумал, что когда он подрастет, то будет точно таким, как Рябов.
Но тут вернулся Рябов и начал демонстрировать свой новый фотоаппарат, а потом стал показывать фотографии своей работы. У него были фотографии и отца,