я завидовал всем этим советским матросам! Шальная мысль пришла мне в голову. А что, если встать сейчас и громко сказать, что я русский… свой. И не моя вина, что очутился на чужом берегу. Я не хочу уходить с этого парохода!
— Ты очень взволнован, Пауль? — вполголоса спросил Оскар.
— Не знаю. Просто все как-то странно, — ответил я, продолжая напряженно слушать, как капитан рассказывает о Голландии.
— Ты весь пылаешь. Я тоже взволнован, просто не верю своим глазам. Смотри, я ем то же, что и капитан. Вот здорово! Где такое может быть? Ну и дела!
«Ах, ничего ты не понимаешь!» — чуть было не сказал я, но только пожал плечами, не в состоянии справиться со своим волнением.
После обеда мы еще час лазили по всему судну. Спускались в кочегарку, заходили в красный уголок. Не допытывались больше ни о чем, никого не расспрашивали. Все было ясно. Оскар мрачнел с каждой минутой. Казалось, он о чем-то думал, мучительно и тяжко. Нам не хотелось возвращаться на свое корыто. Не сговариваясь, мы вышли из порта и до поздней ночи бродили по улицам.
— Эх, Пауль! Живут же русские! — восторженно повторял Оскар всю дорогу. — У них ведь рай. Настоящий рай! Будут ли когда-нибудь у нас такие каюты и такие обеды? Навряд ли. У них же своя власть. Проклятая наша житуха.
Спустившись в кубрик, Оскар повалился на койку и уснул, не раздеваясь.
Наутро мы ни словом не обмолвились о советском судне и, пока стояли у причала, с тоской поглядывали на «Смольный».
На другой день советский пароход ушел в море, оставив во мне горечь утраты и беспокойство.
Разгрузившись, тронулись в обратный рейс и мы. Снова туманный простор Атлантического океана и тоскливый крик чаек, провожавших нас от берегов Англии.
В Нью-Йорке Оскара ждала Китти, о которой он говорил весь переход до Америки и фотография которой висела у него на переборке над койкой.
Меня же никто не ждал, и не к кому мне было спешить. Разве что на почтамт, где, по моим расчетам, должно лежать письмо от консула. Я терпеливо достаивал вахту у котла. Мы пришвартовались у Бруклинского моста.
Но неожиданно нас вызвал капитан.
— Какого черта ему надо! — растерялся я. Вызов к капитану предвещал несчастье. Матросы редко удостаивались чести лицезреть Голдерса.
— Дело плохо! — прошептал Оскар, робко переступая порог его каюты и вытягиваясь в струнку.
Капитан, увидев нас, круто повернулся, сжав кулаки:
— Вон! Вон! Сию же минуту вон, чтобы духу вашего не было на моем судне!
— В чем дело, сэр?
— Они еще спрашивают! — Голдерс весь затрясся. — Вы ходили на советское судно в Ливерпуле?
— Разве морякам запрещено ходить в гости к морякам?
— Молчать! То особые моряки. Коммунисты! Я не хочу иметь из-за вас неприятности. Уходите! А не то сообщу в полицию и…
Капитан откинулся в кресле и, сунув в рот какую-то таблетку, запил водой из графина.
Мы неподвижно стояли у порога каюты. Может быть, капитан все-таки оставит нас на судне, мы ведь были неплохими матросами. Проглотив еще таблетку, он заговорил спокойнее:
— Поймите, ребята! Я не могу вас держать. Меня могут вызвать в ФБР или в комиссию. Скажут, что потворствую большевистской пропаганде. Мистер Паркинс приготовил вам расчет.
Мы направились к старшему помощнику Паркинсу. Он с видимым сочувствием поглядел на Оскара, но, ничего не сказав, выдал нам полагающееся жалование.
На Риджент-авеню мы зашли в кабачок. Было еще рано, и столики пустовали.
— Ты что думаешь делать?
— Не знаю. К Китти теперь нельзя. Придется подождать с женитьбой. Послушай, почему так скверно жить в кашей благословенной Америке! Ты не задумывался над этим? Капитан, любой хозяин, может выгнать с работы, если ему вздумается. И защиты нет. Ты скажешь, профсоюз? А что он сможет сделать, если хозяин скажет нет, и баста!
— Может, все же помогут устроиться на другое место?
— Глупости говоришь. Профсоюзные боссы на откупе у хозяев. От них ничего не дождешься. Это тебе не Россия. — Оскар пугливо оглянулся и, понизив голос, продолжал: — Если бы у нас трудовой народ сделал революцию, как в России… Ну, прощай… Вряд ли мы увидимся.
Мы допили виски и распростились.
Я поспешил на почту. Девушка с накладными ресницами и ярко-красным ртом в окошечке «До востребования», привычно улыбаясь клиентам, ответила мне, что писем нет. Огорченный, я поехал в Бруклин, где удалось снять крохотную каморку в пансионе для моряков. На следующий день я пошел в порт, надеясь найти работу.
В воротах меня окликнул полисмен Гарриман. Он по-прежнему был по-слоновьи неуклюжим и важным в своей фуражке с ремешком под жирным подбородком.
— Эй, Пауль! Как закончил рейс?
— Все в порядке, сэр.
— Нет, не все… Тебе на причалах делать больше нечего. Работу не дадут ни на погрузке, ни на пароходах.
Я изумленно вытаращил глаза.
— Это в честь чего?
— Ты внесен в черный список. Так что проваливай отсюда подобру-поздорову, дружески тебе советую.
— В чем же я провинился? — все еще недоумевая, спросил я.
— Твой бывший капитан Голдерс постарался.
Я поехал в Бронкс. Там, за Гудзоном, возможно, получу работу. Черт с ними, в конце-концов, с пароходами и с капитанами.
10
Прошел месяц, другой. Распростившись со своей комнатушкой в «Якоре», я перекочевал в район Гринвича-Виллейджа. Там обитали артисты бродячих театров, певички из варьете, начинающие художники и просто бедняки, приехавшие в Нью-Йорк за богатством и славой. Не добившись ни того, ни другого, разочарованные и опустошенные, они доходили до нищеты.
Я случайно познакомился со стариком-лифтером, иногда за него дежурил, и