Оскаром по скользкой палубе. И вовремя. Волна с борта, изогнувшись хищным зверем, накрыла нас, палуба провалилась под ногами, и, если бы не спасательный канат, меня унесло бы в океан. С ворчанием утаскивая деревянные рундуки и доски, волна схлынула с палубы, и мы, переводя дыхание, мокрые, побежали дальше, к мачте.
— Задраить трюмы, дьяволы! — закричал боцман.
С трудом натягивая твердый, негнущийся брезент, матросы удерживали его с четырех углов трюма, а Оскар и я, вооружившись топорами, начали забивать клинья в пазы. Крепкий брезент жег ладони. Не обращая внимания на боль, я обухом топора загонял клин в паз. Слава богу, все в порядке. Теперь вода не просочится в трюмы.
Но боцман не унимался:
— Все на ботдек! Принайтовить шлюпки!
Не зная, как это делается, я поспешил под ударами волн за Оскаром, цепко хватаясь за мокрые поручни трапа, стараясь делать все так, как мой товарищ. Но тут позади нас сорвалась лебедка и, грохоча по железной палубе, подхваченная волной, исчезла за бортом, как перышко. Боцман суеверно перекрестился, что-то закричал, а мы с Оскаром привязали к шлюпбалкам лодку и поспешили к другой шлюпке. Около второго трюма матросы также неустанно взмахивали топорами и ломами, стараясь загнать рассыпавшиеся на палубе чугунные трубы в свои гнезда.
А волны, все более огромные, свирепо ползли на пароход. Не успели закрепить шлюпки — как другая работа. Осыпая проклятиями небо и старшего помощника капитана, бросились на другой конец судна к трюмам.
Наконец продрогшие и промокшие до нитки мы спустились в кубрик. Здесь блаженное тепло. Негритенок Джим принес деревянное блюдо с кусками остро пахнущей солонины и фасолью.
— Опять тухлятина! — заворчал Оскар. — Не успели сняться с якоря, а уже кормят из бочонка капитана Дрейка.
— Жри, что дают! — хмуро отозвался старшин матрос Тедди, с жадностью накидываясь на фасоль. Его, как и меня, приняли на судно перед самым выходом в рейс, и он был еще полон береговой ненасытностью к пище. Все молча уселись за стол, вяло поддевая ложками горячую фасоль с солониной.
Негритенок, пыхтя от тяжести, поставил на стол бачок с бурдой, отдаленно напоминающей кофе. Выпив кружку этой жидкости, я устало залез на койку и, не успев даже ответить на какой-то вопрос Оскара, провалился в яму сна под шум бушующего океана.
Часа через два боцман вновь поднял всех шестерых обитателей кубрика. Шторм не собирался утихать, а еще более злобно атаковал «Бони Брук».
— Проклятая жизнь! — ворчал Тедди, с огорчением рассматривая свои рукавицы. — Придется покупать в судовой лавчонке новые. И так должен за робу сорок монет. Ничего не останется от получки. Скорее бы до берега добраться, сбегу, право, сбегу.
— Куда? Опять бичевать да голодать? — с насмешкой спросил кто-то в сумраке кубрика.
— Ты прав. Никуда не денешься. Проклятая жизнь, — повторил Тедди, поднимаясь в штурманскую.
Трое суток бушевал океан. И только у Азорских островов стало спокойнее. Набрав воды для котлов и уголь, «Бони Брук» потащился дальше. Иногда встречались на пути другие пароходы. Приветливо гудели, отвечая на наш гудок, и исчезали за кормой, оставляя позади себя светло-зеленую полосу, медленно таявшую на поверхности океана. Порой проплывали мимо белоснежные пассажирские лайнеры, словно гигантские лебеди в голубом просторе. Мы с завистью смотрели на них. Вот это пароходы, не чета нашему грузовику! С них доносилась музыка. То был иной мир, недоступный матросам «Бони Брука».
Наконец показался берег. И еще через сутки мы пришвартовались в Саутгемптоне. Несмотря на октябрьский туман и сырость, все свободные от вахты сошли на землю. Мы с Оскаром и другими матросами поспешили в город. Так приятно было ступать по твердой мостовой после палубной качки.
Оккупировав первый попавшийся кабачок, мы пили вино, танцевали с местными девушками под шумовую музыку джаз-оркестра. Перед нами стояли кружки и бутылки с терпким вином. Пахло поджаренным луком и маслом. Выпив, мы забыли томительные будни в океане и все отчаяние одиночества.
Но утром наступило тяжкое похмелье. С пустыми карманами мы возвращались на пароход. И вновь однообразие рейса. Вахты, сон, соленая свинина, ругань боцмана и мечты о береге.
8
Прошло полгода. Я стал настоящим моряком. Меня поставили на руль. Приятно было стоять за штурвалом, чувствуя, как наша неуклюжая коробка покорно слушается тебя. «Бони Брук» ходил медленно, всего по девять миль в час, но руля слушался хорошо, и в этом было главное достоинство старого парохода.
Мы делали рейсы в Лондон, а затем, забрав груз, плыли в Мельбурн, заходя в Порт-Саид и Аден. Дни тянулись однообразно, похожие друг на друга, размеренные склянками. В Адене обычно стояли трое суток. Получив от штурмана деньги, моряки съезжали в юрких яликах на берег. Неприветлива была эта обожженная солнцем земля, но все-таки это была земля, а не зыбкая палуба. Спустив в портовых кабачках весь заработок, моряки возвращались на судно. И вновь — необъятная ширь океана, величественного и спокойного. Чувство оторванности от берега, от жизни в городах прошло, я привык к длительным рейсам, втянулся в эту жизнь… Однажды мы увидели советский танкер. Он прошел совсем близко от «Бони Брука», и я даже различал лица советских моряков. Танкер, по традиции, дал гудок, но наш капитан, пьяница Голдерс, не разрешил ответить на приветствие. Долго-долго я смотрел на серый силуэт советского танкера с красным флагом, и мечты о родине всколыхнулись во мне с новой силой. Когда же я прибуду к родным берегам? Я надеялся, что наше судно когда-нибудь поплывет в советский порт, и тогда… тогда только они меня и видели на «Бони Брук». Лишь бы попасть в Россию. Ведь может же такое случиться, что наш пароход пойдет с грузом к советским берегам. Никто в кубрике не знал, что я русский. Я был обычным матросом американского судна компании «Америкам экспорт лайн», и моя жизнь была обычной жизнью американского моряка. Работа, гулянки в портах и опять работа под окрики боцмана или штурмана.
Как-то в Ливерпуле мы с Оскаром решили прогуляться. День был теплый, но дождливый. Тщательно, до