Прохожие с удивлением смотрели на нас: белый человек, пусть даже простой матрос в заношенной одежде, здесь был редкостью. Не обращая внимания на испытующе-удивленные взгляды женщин, судачивших у входов в дома, мы зашли в низкую таверну. Пить не хотелось. Мы просто сидели, покуривая дрянные сигареты, разговаривали и засиделись допоздна.
Я рассказал Джону о своих мытарствах, скрыв, впрочем, от него, что я россиянин, хотя меня и подмывало сказать это. История Джона была обычной для негра. Не мог кончить школу. Семья большая. Он старший сын. Пришлось работать с двенадцати лет. Сначала мальчиком на побегушках в отеле «Лаура» у итальянца, затем нанялся поваренком на судно. Война застала его уже взрослым парнем. Пошел на фронт.
— А после войны вот кочегарю на «Канаде» и кормлю семью, — с грустной улыбкой сказал Джон. — У меня много младших братишек и сестренок, и только трое из них работают. Нам, черным, как известно, работу дают в последнюю очередь.
Толстая неповоротливая негритянка откровенно зевала, готовясь закрыть кабачок. Мы вышли.
— Ты куда? Если не против, пойдем ко мне ночевать.
— Согласен. Но у тебя тесно.
— Не беда. Разместимся.
Пройдя две улицы, мы свернули в большой двор. В глубине его стоял дом, очень старый, сырой и холодный, полный запахов пищи, кухонных отбросов, табака и дешевого мыла. Сквозь полураскрытые двери слышались хриплые голоса, смех и плач детей.
— Еще не спят? — удивился я, указывая на тусклые огни в окнах.
— Здесь спят днем, — усмехнувшись, сказал Джон. — Ночью крысы не дают спать. Мужчины работают в ночных сменах, приходят только утром.
В сырой с кирпичными стенами полуподвальной комнате каким-то чудом помещалось все семейство Джона. Мать, худая негритянка, отец, надсадно кашлявший за ситцевой занавеской в углу, и семеро подростков, спавших вповалку на полу. В другом углу взрослая сестра Джона лежала с крошечным сынишкой на железной кровати, прикрывшись тонким одеялом. Накинув халатик, она поднялась и с нежной улыбкой посмотрела на Джона. Никогда не забуду этой обаятельной улыбки и любящего взгляда молодой негритянки. Он ласково обнял ее и представил меня.
— Клара, — певуче протянула она. — Мальчики, вы хотите есть? Сейчас приготовлю кофе.
— Ничего не надо, — пробормотал я, во все глаза глядя на красивую негритянку. Она постелила салфетку на колченогий стол, стоявший у дверей, и принялась хлопотать у керогаза на приступках подвала.
— Хорошая у меня сестренка, — сказал Джон, пододвигая мне табуретку, — но не везет бедняжке, недавно потеряла мужа…
— Как это случилось?
— Весной участвовал в демонстрации, напала полиция, его застрелили… Был суд над полицейским, но… полицейского оправдали, мол, не дело негров протестовать.
Ситцевая цветная занавеска зашевелилась, вышел отец Джона. Я вежливо поздоровался с ним. Старик сел рядом. Клара поставила на стол чашки с горячим кофе и тарелку с бисквитами. Из-под одеял с любопытством смотрели на нас проснувшиеся дети. И странно, что, несмотря на потемневшие от сырости стены, тесноту и бедность, в этом жилище было уютно и приятно. Чувствовалось, что в большой семье Джона царит мир и согласие.
Вскоре и мы с Джоном улеглись, и если бы не крысы, пищавшие за стеной, то можно было бы спать спокойно.
На рассвете я простился с негром. Он дружески задержал мою руку.
— Послушай, Павел! Если тебе негде будет ночевать, трудно придется, заходи. Для тебя двери всегда открыты. Я ухожу в плаванье, так что моя койка свободна. Не стесняйся… Конечно, тебе неудобно, ты белый, а я негр…
Я негодующе выдернул свою руку.
— Как не стыдно, Джон! Чепуху городишь! Негр, негр! Ну и что? Ты мой друг. И знай, что я не только белый, но и русский, советский…
— Ты советский, русский! — не удержался от восклицания Джон. — Вот это да! Я знал русских на фронте. О! Это настоящие люди… — Он дружески обнял меня… — Запомни, я твой друг и брат.
Дела мои шли все хуже и хуже. Случайный заработок попадался редко. Иногда лишь удавалось заработать на мойке автомашин в гараже в Бронксе. Но за это приходилось отдавать четвертую часть хозяину гаража мистеру Крафту. Часть заработка уходила на оплату билета на автобус и метро, и оставалось всего пять-шесть долларов в неделю. Пользуясь приглашением Джона, я ночевал в Гарлеме. Меня влекло искреннее гостеприимство этой негритянской семьи, и скоро меня уже хорошо знали в старом доме. Со слов отца Джона, несомненно приукрасившего историю нашего знакомства с Джоном в кабачке тетушки Салли и выставившего меня чуть ли не героем, защитником негров, всем во дворе это было известно, и меня встречали приветливо и радушно.
В семье Джона мне стало приятно бывать и потому, что Клара нравилась мне все больше. В минуты, когда она улыбалась или задумчиво смотрела на своего ребенка, лицо ее с огромными черными глазами становилось особенно привлекательно. Иногда Клара пела незатейливые песенки гарлемских негров. Мысль увидеть Клару гнала порой меня через весь Нью-Йорк в ее скромное жилище.
Однажды, лежа под «шевроле», сдирая налипшую грязь с колес, я услышал:
— Такой молодой, здоровый парень, а залез в мойщики. Будто другого дела нет.
— А вы дайте мне другую работу, — огрызнулся я, еще не видя, кто со мной разговаривает.
— Найду, хоть сейчас, полно работы…
Я поспешно выполз из-под машины и увидел самоуверенного толстяка в мягкой панаме. Он, сунув в рот жевательную резинку, прочавкал:
— О’кей, хоть сейчас. Поезжай в Аргентину. Или в Бразилию. Я — Роджерс.
О Роджерсе-вербовщике я слыхал в конторах по найму.
— С какой стати? Что я там буду делать?
— О, работа по тебе сыщется, — он выплюнул резинку. — Будешь надсмотрщиком на каучуковых плантациях. Или в охрану… Там жизнь как в раю.
— Что же не спешите сами в этот рай?
— Это особое дело. У меня здесь бизнес. Стрелять умеешь? Нет? Дело нехитрое. Этому занятию быстро научат.
— Стрелять? Не в солдаты