я вижу это, меня охватывает трепет. Ну, разве не лучше было бы чаще показывать эту рекламу, чтобы в душах царила радость!
— Мне нравится в Рождество не торопливо гулять по красиво украшенным улицам, видеть с какой изобретательностью оформлены магазины, уже просто идти в толпе и чувствовать возбуждение доставляет мне эстетическое удовольствие. В это время и в самом деле поток человеческого восторга остановить невозможно: люди опьянены своими чувствами, они забывают об окружающем мире и о том, каким жестоким он может быть.
— А я обожаю Сочельник — это время активной деятельности, приятные приготовления к празднику выступают на первый план: подарки, украшение дома, гости, друзья, дети, которые изнывают от нетерпения… Что и говорить, все проникаются атмосферой праздника, все ходят в церковь, готовят разную еду и все такое. Не знаю, как еще объяснить мое восхищение этим праздником?
— В Европе тоже стараются красивыми композициями украшать города. Но пытаться подражать американцам, не обладая их духом, — это значит, подражать внешним приемам без поэтизации того, к чему они относятся.
6. В разговоре, который Сара направила в сторону их взаимоотношений, она не без упрека сказала, что между ними нет искренности. И Вельзевул на это так ответил:
— Я живу вне времени в этом и в том мире и я, пожалуй, единственный там и здесь, кто отказывается обманывать себя самого. Моя роль, роль дьявола в том, чтобы обманывать других.
— Твоя злоба и презрение выродились в садизм. Даже одно маленькое доброе дело облегчит бремя твоей совести.
— А разве этим делом не стала ты? И вообще, совесть это что-то вроде монгольской филологии.
— Ты легкомыслен? Нет. Жестокий? Да. Подозрительный? Очень может быть. Упрямый? Очевидно.
— Твоей мишенью для анализа я быть не хочу, — сказал Вельзевул, собираясь уйти.
— Анализ имеет характер свидетельства, — бросила ему Сара.
— Люди, люди… Тысячи лет я извожу их ревностью, завистью, алчностью. Я презираю их не столько из-за того, что сделаться лучше они не могут, сколько из-за того, что устал от них сверх всякой меры, — сказал он на середине комнаты.
— Ты не знаешь боли, поэтому не можешь сострадать — да и откуда ей взяться! Я могу показать тебе путь. В сущности, твоему бесконечному сердцу не хватает потрясения.
— Ты так стремительна, что я не успеваю следить за всеми извивами твоего ума. Говоришь слова, которые мне не понятны. Какой путь? Куда ты меня ведешь?
— Я веду тебя за собой!
— Да, ну! А куда?
— К чистому источнику. Там ты утолишь жажду нежности.
Эти слова Сара говорила уже тогда, когда сидела на диване, причем сидела так близко, что локтем упиралась в бок Вельзевула.
— Пей из него сама, — бросил он и встал, чтобы подойти к окну.
Сара глубоко вздохнула, внимательно посмотрела на Вельзевула и сказала:
— Займись разбором своей души.
— Ага, значит ты допускаешь наличие души у меня.
— Нет. Просто, к слову, пришлось. Душа у тебя? Глупость. Какая же может быть у тебя душа!
— Я может быть терплю тебя, прощаю твои выходки от величия души, — ответил он ей на это.
— Ты плохо ко мне относишься.
— Что! Я заставляю тебя работать? Разве в плохую погоду я гнал тебя на улицу?
— Ты так много говоришь о каких-то людях, которых ты пожалел, что сочувствие заставляет тебя быть непоследовательным, бла-бла-бла. И каждый раз это исключительный случай! Людей он пожалел! Не говори мне о них больше ни слова! Ты не обязан считаться с ними. Твой долг — относится ко мне с уважением!
— Чем ты недовольна? Что за беда?
— А неужели я не должна проявлять раздражение, когда вижу, что с другими ты считаешься больше, чем со мной. Это становится невозможным. Как ты платишь мне за привязанность! Скажи, чего ты хочешь от меня.
— Могу сказать тебе только одно — что я хочу, чтобы ты служила мне с тем видом скромности и неуверенности в себе, какой был у тебя раньше, — сказал Вельзевул, оставив без внимания другие слова. — Тогда на скамье у тебя было все, из чего складывается несчастная душа, — одиночество, бедность, уязвимость, беспомощность.
— Что же во мне тебе не нравится теперь? За что я заслужила твои нападки?
— Ты установила в моем доме свои порядки.
— Я лишь стараюсь угодить тебе. И ты это ставишь мне в вину! Боже мой!
— Да что ты! Пусть все будет так, как мне хочется.
— Так и будет.
— Я не хочу изменений, — сказал Вельзевул, сопроводив эти слова жестом отрицания.
— Понимаю.
Сара согласилась с мнением Вельзевула без всякого сомнения в своей правоте и не задумываясь: она считала его соображения и доводы обоснованными, но исходить из них в своем поведении не была расположена. К тому же не представилась возможность ему противодействовать пока, но, когда такая возможность наконец представится, а в тот момент Вельзевул перестанет следить за ее маневрами, Сара осмелится, конечно же из добрых побуждений, руководить его жизнью и тем самым, не желая того, обратится против него. Но, по сути дела, она вознамерилась спасти дьявола от него самого. Эгоизм, очевидно, говорил в ней громче, чем добрая воля. Зная его как дьявола, она не могла перенести свое восхищение красивым мужчиной на его деструктивную силу. Впрочем, могущество его никак не вязалось с элегантностью и мягкой спокойной натурой Вельзевула — так она по крайней мере думала. В остальных отношениях у нее не было о нем сложившегося мнения. Так вот: Вельзевул сказал, что не хочет никаких изменений и это он сказал ей так настоятельно и в таком резком тоне как раз тогда, когда, сделав мало, она воодушевилась мыслью, что может сделать больше. По мере своих сил она старалась наполнить жизнь его довольством и уютом, но Вельзевул лишил ее полномочий. Вот что ее удручало. Очевидно, его раздражали, собственно, не сами изменения, а их последствия в его жизни.
— О, я не устаю удивляться тебе, — произнесла Сара, думая о себе.
— Пощади меня, сестра, — не без иронии взмолился Вельзевул. — Я хочу тишины и покоя. Не лезь ко мне. Эти твои выпады, а я и без того в дурном расположении духа, действуют мне на нервы. Не до того теперь, не до того.
— Мне скучно.
Тогда снова впадая в свой ироничный тон, Вельзевул сказал:
— Иди на кухню и что-нибудь приготовь.
— Хочешь на обед макароны с фрикадельками под томатным соусом.
— Ты целый день жаришь, варишь, тушишь, печешь. Зачем столько еды? Я ем мало. Ты же знаешь.
— Да, совсем как воробышек. Это мне в тебе нравится. Позволь в этой