Она шла по старинной дубовой лестнице очень медленно, воображая себя Божьим ангелом, наслаждаясь контрастом между величавым шествием и суетой последних минут и, предвкушая, чем займется перед тем, как лечь спать. Пламя свечи отбрасывало блики на полированные ступени, на темные панели по обеим сторонам лестницы. Впереди было окно, под которым стоял широкий диван, лестница там расходилась на обе стороны и перетекала в коридор, который шел через весь дом. В окно виднелось небо, усеянное яркими звездами. Ночь стояла такая тихая, что, встав наверху лестницы и вслушиваясь в темноту, девочка не услышала ничего кроме мышиной возни за деревянной обшивкой стены. Ходж подошел поближе и прижался головой к хозяйкиному бедру. Целых пять минут они стояли не шевелясь — в полном молчании, нарушаемом лишь пофыркиванием Ходжа. Стелла не думала ни о чем определенном, она просто вбирала в себя свет звезд и тишину, впуская их внутрь себя, чтобы высвободить тот глубокий покой, в который подобно дереву уходило корнями ее естество. Избыток работы иссушал жажду приключений, но Стелла рано научилась искусству освежать ее. Ходж тоже умел это. Он втягивал мир носом, и запах звездной ночи особенно будоражил его. Когда же Стелла внезапно развернулась и помчалась по коридору, он немного помешкал, нюхнул в последний раз и бросился за ней вслед.
Глава IV
1
Комната Стеллы была небольшим закутком, выкроенным из огромной спальни, где спали ее приемные родители, и чтобы попасть к себе, ей приходилось проходить через их комнату. Это была самая лучшая в доме спальня, с большущей кроватью под балдахином, задрапированным тяжелыми темно-бордовыми занавесями, с прекрасным высоким комодом и с гнутым изящным шкафчиком полированного красного дерева.
В ее собственной крохотной комнатке было красиво и уютно, словно в сердцевине цветка или в морской раковине. Матушка Спригг сшила для маленькой кроватки белые муслиновые занавески и стеганое одеяльце из мягких лоскутков нежных оттенков. Отец Спригг собственноручно изготовил платяной шкаф, стульчик и столик для умывальных принадлежностей — кувшина и тазика, и покрасил их в бледно-зеленый цвет. На окнах висели занавески в цветочек, а оштукатуренные стены были побелены. Единственными яркими пятнами в этой матовой комнатке были веселый лоскутный коврик, на котором спал Ходж, и ярко-красный плащ с капюшоном, висевший на гвозде за дверью.
Стелла, которая и не собиралась ложиться спать, надела плащ и распахнула окно. То было слуховое, мансардное окно, и открывалось оно наподобие окошек-глазков, проделанных в соломе, которой покрывали крышу фермерской усадьбы. Солома была старая, местами она сбилась в комки, а над окном съехала вниз и нависала как стог сена — крутизна наклона была та же и так же просто было на нее вскарабкаться, что Стелла и проделывала чуть ли не каждый вечер — ведь залезать на крышу для нее было не труднее, чем бегать стрелой.
Не отставал от нее и Ходж. Как только он научился ходить более-менее твердо, он стал сопровождать Стеллу, куда бы та ни отправилась, а ходила она подчас в места самые что ни на есть неожиданные, так что с годами Ходжу пришлось мало-помалу прибавлять к своим собачьим талантам способности, которыми были наделены другие животные. Кроме того, что он умел взвиваться вверх на дерево, как белка, в обществе Стеллы он научился извиваться червем, прыгать, как жаба, и сворачиваться клубком, как еж. И таковы были достижения этих неразлучных друзей, что, как бы они ни проказили, поймать их удавалось редко.
Стелла легко вылезла из окна и ловко спустилась вниз, ступая на цыпочках и погружая пальцы в крепкую, старую солому. Там, где крыша упиралась в глицинию, почти такую же старую, как и сам хутор — она росла из клумбы внизу во дворе, а ее побеги толстыми, узловатыми канатами вились по стене дома, — Стелла приостановилась и слезла по дереву ногами вперед уверенно и быстро, словно спускалась по обычной лестнице. Для Ходжа эта задача оказалась делом более трудным — он полез было носом вперед, но Стелла крепко ухватила его рукой за шкирку, и дело сразу пошло на лад.
В мгновение ока оба оказались во дворе. Стелла вытащила из-за чурбана тарелку с едой и понесла ее в дальний конец двора, где, лежа в своей конуре, их дожидался дворовый пес Даниил. Морду он положил на вытянутые передние лапы, а глаза его горели от нетерпения. Едва завидев приятелей, он, насколько позволяла цепь, выскочил из конуры и через секунду все слопал, словно отродясь ничего не ел.
Как и вся остальная живность на Викаборском хуторе, Даниил был всегда хорошо накормлен и ухожен, хотя и не избалован, но несмотря на ненасытный аппетит, вид пес имел самый жалкий. Его можно было кормить, как на убой, драить щеткой, пока не отвалятся руки, и купать каждый день, но он все равно умудрялся выглядеть хуже некуда. Это был черный, с подпалинами пес, все кости выпирали у него из-под шкуры, лапы нелепо торчали в разные стороны, а язык вечно свисал из угла пасти. К тому же он без конца запутывался в своем длинном, свалявшемся хвосте. Лоб у Даниила всегда был страдальчески нахмурен, а уши хлопали по ветру, словно подавая сигналы бедствия. На Викаборском хуторе он появился года три назад совсем еще щенком, причем привел его Ходж, который где-то нашел бедолагу и, ухватив зубами за шкирку, приволок домой. Толку от Даниила было мало, да к тому же он отличался некоторой придурковатостью, но псом он вырос ласковым, добродушным, и все его любили.
Пока он уписывал все, что было на тарелке, хлюпая длинным языком и бешено вращая свалявшимся хвостом, Стелла и Ходж смотрели на него с робко-извинительным выражением в глазах. Классовые различия были им глубоко чужды. Им казалось ужасно несправедливым, что на свете существуют собаки и кошки домашние и дворовые. С какой стати Ходж и Серафина спят дома, в холе и неге, а Даниилу и котам при конюшне не дозволяют ступить даже на порог задней двери. Безобразная внешность и легкая умственная отсталость — это же не вина Даниила, а коты, живущие на конюшне, имели бы такой же холеный вид, что и Серафина, живи они в тех же условиях. Это было вопиющей несправедливостью, и как только Даниил вылизал с тарелки последние крохи, Стелла опустилась перед ним на колени, любовно потрепала его многострадальные уши и разгладила скорбную морщину у него на лбу.
— Ничего, Даниил, — шепнула она, — завтра я возьму тебя с собой на прогулку.
Пес вряд ли понял, что ему сказали, все-таки это был не Ходж, но по тону девочкиного голоса догадался, что ему предлагают что-то приятное, и нырнул к себе в конуру, но впопыхах перепутал голову и хвост, и поэтому из отверстия теперь торчала не морда, а косматая метелка, подметающая брусчатку, что всегда было у Даниила признаком прекрасного настроения.