Когда ужин подошел к концу, матушка Спригг, Мэдж и Стелла проворно убрали со стола тарелки, а отец Спригг глухо прокашлялся, прочистив горло, неспешно, размеренным шагом подошел к посудному шкафчику, достал из фарфоровой супницы с синим узором в китайском вкусе Библию, где она всегда и хранилась (супницу никогда не использовали по назначению), вернулся с ней к столу и бережно положил ее перед собой. Сев на стул, отец Спригг снял очки, протер их кумачовым носовым платком, снова водрузил на нос, послюнявил палец и неторопливо стал переворачивать страницы, пока не нашел засушенную красную гвоздику — ею было отмечено место, откуда надо было продолжать чтение. Все снова уселись за стол, благоговейно сложив руки на коленях, а Сол в своем уголке за камином приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
Библия и фамильный Часослов были единственными книгами на ферме, и отец Спригг ежевечерне читал вслух своим домочадцам по одной главе из Священного Писания, упорно продвигаясь от Бытия к Откровению. Трудные слова он одолевал с отвагой, стремительно и яростно, как бык, продирался он сквозь не вполне благопристойные места Ветхого Завета; торжествовал, счастливый, добравшись до Нового Завета с его притчами о сеянии, жатве и урожае, с мирными пастухами на пастбищах; заплетаясь и спотыкаясь, пробирался сквозь последние главы Евангелий. Уши его горели от отчаяния и унижения за свою неспособность прочитать историю, как она того заслуживала, однако не единого слова с первой страницы Библии до последней отец Спригг не пропускал.
Трудно сказать, что выносили из этого чтения его почтенная супруга, Мэдж и Сол, да и он сам, для них, это было прежде всего нечто вроде дозы снотворного перед отходом ко сну, а для него — одной из тех обязанностей, которые из поколения в поколение возлагаются на хозяина дома и должны быть исполняемы с неизменным терпением.
Но для Стеллы эти вечерние чтения были одновременно и наслаждением, и волшебством, и мучением. Сидя за столом с серьезным выражением лица, потупив глаза долу и сложив руки на коленях, она ничем не выдавала своего восторга, но кровь стучала в ее висках, пока она слушала древние предания о приключениях, сражениях, убийствах и скоропостижных кончинах.
Она была одним из трубачей, которые дули в свои трубы у стен Иерихона. Это она стояла вместе со сторожем на башне и видела клубы пыли, взвивавшиеся вдали, и слышала, доносится страшная весть: «А походка, как будто Ииуя, сына Намессиева, потому что идет он стремительно»[4]. У нее перехватывало дыхание, когда прекрасная и распутная Иезевель, нарумянив лицо и украсив голову, выглядывала из окна, приветствуя своего убийцу. Это она вместе с Давидом оплакивала смерть Авессалома: «О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»[5] Вместе с Илией прислушивалась она к тихому ветру, повеявшему после вихря и огня, вместе с Исайей вглядывалась в шестикрылых серафимов, вместе с Даниилом она была во львином рве и плакала вместе с Руфью, собирающей колосья вдали от дома.
Новый завет она выслушивала с трудом, настолько велик был ее гнев на то, что люди сделали с Ним. Ей не доставляло удовольствия слушать ни о Младенце в яслях, ни о волхвах с их дарами, ни о детях, пришедших за благословением, ни про больных, пришедших за исцелением, — и все из-за того, что будет потоп. Этот Царь, увенчанный терновым венцом вместо золотой короны и распятый на кресте, внушал величие и силу, понять которые Стелла даже и пытаться не осмеливалась, а просто скорбела и негодовала. Рассказы о Воскресении мало утешали ее, она воспринимала их как нечто вроде сказок о приведениях, и рассказы эти ее пугали. Иногда у нее появлялось чувство, что эти части Библии, которые так страшат ее сейчас, однажды станут значить для нее больше, чем все остальное в этой Книге вместе взятое, но это будет очень не скоро. На деяниях апостолов и апостольских посланиях она приходила в себя, но не более того — изложение тут было сухим и лишенным живости, а вот в Откровении Иоанна Богослова она снова оказывалась в своей стихии — дитя вновь попадало в сказочную страну волшебных зверей и городов, построенных из драгоценных камней.
Но на протяжении всех этих библейских чтений, даже в самых страшных местах язык Писания подчас внезапно завораживал Стеллу. Странности произношения отца Спригга ее не раздражали. Его грубый, хрипловатый голос, казалось, бесцеремонно швырял слова в воздух, отсекая частицы, не имевшие большого значения, и слова тут же снова падали вниз, преображенные, словно колокольный звон или капли дождя, смешавшиеся с лучами солнца — и недостижимые красоты открывались девочкиному сердцу. Для Стеллы оставалось тайной, как такое могли сотворить простые слова. Она полагала, что создатели этих фраз выстраивали их, чтобы запереть в них чудесные видения, точно также, как другие делают шкатулки для хранения своих сокровищ, а голос отца Спригга был ключом, который со скрипом поворачивался в замке, и открывал шкатулку, выпуская слова на свободу. Правда, эта метафора не слишком занимала воображение Стеллы, но преображение, совершавшееся в воздухе, оставалось для нее такой же неразрешимой загадкой, как и внезапная перемена в ней самой, когда в момент магического звучания слов мрак, царивший у нее в душе, чудом озарялся, и душа, как пташка, трепетала внутри.
Иногда Стелла задумывалась, чувствуют ли другие то же самое. Она никогда не озиралась по сторонам, чтобы посмотреть, меняются ли лица домашних, но думала, что вряд ли, как, впрочем, вряд ли менялось и ее собственное лицо. К тому же, они никогда не пытались поговорить об этом друг с другом. То было, вероятно, одно из тех многих странных ощущений, которые люди не могут объяснить даже себе самим. «Слова — странные штуковины, — решила Стелла, — могучие и бессильные в одно и то же время».
Шел уже десятый день, как отец Спригг с трудом преодолевал Второзаконие, и матушка Спригг и Мэдж малость вздремнули. Стелле же было не до сна — ведь там был Ог, царь Васанский, последний из гигантов, и его огромный железный одр. А еще были там аммонитяне, которые жили на горе и «выступили против вас и преследовали вас так, как делают пчелы, и возвратились вы и плакали перед Господом»[6]. Много дней подряд Ог преследовал воображение Стеллы, а аммонитяне вертелись и гудели у нее в голове. А сегодня вечером слова из одиннадцатой главы вновь вспыхнули и, упав, осветили ее душу: «… земля, в которую вы переходите, чтобы овладеть ею, есть земля с горами и долинами, и от дождя небесного наполняется водою, — земля, о которой Господь, Бог твой, печется, очи Господа, Бога твоего, непрестанно на ней, от начала года и до конца года»[7].