разумно, всё разумное — действительно». Этот человек постоянно у меня перед глазами.
Чиж смотрел, слушал и вскоре начал «расширять границы реальности». Это произошло случайно. Как-то ночью парни выползли в коридор общаги, чтобы стрельнуть курева, и познакомились со старшекурсником Виталиком Михайловым, который угостил их «травкой». Виталик считался уже старым общаговским «торчком».
— Слушать его можно было часами, — вспоминает Чиж. — Фантазия безудержная! В Эрмитаже встанет перед какой-нибудь картиной: «Представь, вон за тем поворотом...» Распишет — слушаешь, рот разинув. «А художник, представляешь, в это время: в одной руке — пиво, в другой — “косяк”...» — «Виталик, — говорю, — да какие в то время “косяки”?» — «Были! Конечно, были! Тусовались же постоянно! Пойдем, я тебе покажу кальянный зал. Пошли, пошли! — Хлоп за руку. — Видал? Представляешь, цари наши?.. Встает с утра, “косячину” как вдунул и, такой, думает: “Ну что, указ, что ли, написать?.. Да ну его на х**!”» Если б не Виталька, не его талант вечного придумщика, навряд ли бы я задержался на «траве» так долго...
— Именно тогда, — рассказывает Андрей Шулико, — у нас появился полиэтиленовый мешок «травы». Был парень из Грозного, и вот он оттуда его припер. Покупать «траву» мы стали позже. Спичечный коробок анаши стоил пятерку. Все покуривали больше за компанию, а Серега втянулся. Видимо, он что-то черпал из этих наркотических «трипов». И вообще он был жаден в тот год до впечатлений.
(В Дзержинске у Чижа не было «травяных опытов»: «В городе химиков в ходу была, естественно, “химия”. Сожрал каких-нибудь таблеток и прешься от того, что у тебя башня съехала, что ты такой крутой, что никто вокруг не знает, а ты-то, блин, наркоман!..»)
Чем еще запомнился Чижу тот год — Андреем Тарковским. На фестивале-ретроспективе он впервые посмотрел его фильмы «Андрей Рублев», «Солярис», «Иваново детство».
— Помню, от «Рублева» просто охренел. И сразу побежал в библиотеку отыскивать какие-нибудь книги про него, про Феофана Грека. В Русский музей пошел, у них не так много древнерусского искусства, но кое-что есть... Вообще, мне здорово повезло, что я не в Москву уехал, а в Питер. Как-то здесь получше с этим делом... Я имею в виду, с мировой культурой.
Эрмитаж стал любимым из музеев: «Во-первых, близко к институту: если нет “пары” или нужно что-то “задвинуть”, раз — и туда!..» А там друзья разбредались. Типа «“Стрелка” — через час!» Кто-то мог тормознуться на итальянцах, кто-то на фламандцах, а Чиж бежал на третий этаж, смотреть импрессионистов: «Ван Гог, Коро... С ума сойти! Там светло всё. Ощущение весны, свежести, радости, которая тебя ждет».
А весной, когда было не только витаминное голодание, но и голод на новые эмоции, Чиж почти одновременно — с разрывом в неделю — услышал сразу три классических альбома советского рока: гребенщиковский «Табу», «LV» Майка Науменко и цоевский «45».
— До этого мы «сидели» на арт-роковых Yes и Jethro Tull — все бобины были заслушаны буквально до дыр, — говорит Чиж. — И всё это на английском языке... И тут вдруг — раз, меня вывели на совершенно новый музыкальный уровень. Оказывается, в советской культуре есть еще и такой пласт!..
Разумеется, волны отечественной рок-музыки — на тех же допотопных бобинах, с чудовищным, словно из бочки, звуком — уже потихоньку выплескивались из андеграунда и докатывались до Дзержинска. «Слышали, конечно, что где-то что-то есть, — вспоминал Чиж. — “Машина” докатывалась, “Воскресение” — вот, пожалуй, и всё!.. Конечно, Макаревич мимо меня не прошел, как мимо любого в нашей стране. Но так, чтобы уж прямо “воспитывался”... Помню, я играл его песни девчонкам в подъезде, на танцах: “Всё очень просто...” Только ленивый не играл эту песню».
«Табу» вообще стал первым русским альбомом, который Чиж прослушал от начала и до конца: «Песни “Машины времени” и “Воскресения” слушались вразнобой, а это целиком я сел, прослушал и ох**л. Пять утра, марихуана, “сегодня ночью кто-то ждет” — всё сошлось!»
Чем цепанул Гребенщиков?
— Я очень многое не понимал в его текстах. И даже не пытался их разгадывать. Заранее знал, что это бесполезно, — нужно просто быть там, внутри, в это время. Но, тем не менее, я как-то их домысливал про себя. Мне это показалось очень интересным. Гораздо интереснее, чем домысливать английские тексты. Слушая БГ, опираясь на какие-то слова, я начинал выстраивать свои сюжеты.
В «Зоопарке», напротив, Чижу понравились их легкость и хулиганство. Никто и никогда, по его ощущениям, не играл рок-н-ролл так здорово и так легко.
— Что мне больше нравилось: музыка или тексты? Тексты и Майкова подача: стакан винища в одной руке, гитара в другой — такая примерно картинка. В двух-трех строчках, собственно, весь рок-н-ролл выражается. А «Пригородный блюз», который я услышал позже, меня просто прибил.
(Много лет спустя один из журналистов заметил, что вечные шалопаи Вера и Веничка — персонажи «Пригородного блюза» — это и есть виртуальные родители всех действующих лиц, населяющих песни Чижа. Их пофигизм, необремененность бытом, предрассудками и обязательствами — во многом влияние этой странной пары.)
Но титаны советского андеграунда не стали для Чижа небожителями: «Интересная музыка, кайфовые тексты — вот такой был подход, — говорит он. — К тому времени я отлабал кучу свадеб, переиграл кучу всяческих вечеров. Как ни крути, это опыт. Я не мог засунуть его в жопу и сказать: “Я до этого ничего не делал, и вот наконец я прозрел!..”»
Размышляя о влиянии Питера, Чиж скажет в 1991-м газете «Gaudeamus»: «Там много интересных музыкантов, но наступает момент, когда понимаешь, что и сам можешь не хуже. И тогда даже самые известные из них становятся для тебя просто коллегами. Остается только уважение и желание учиться, но аура недосягаемости пропадает».
Когда Чиж учился в «Крупе», на улице Рубинштейна, 13 уже открылся первый в СССР рок-клуб, а забегаловка со скверным кофе на углу Невского и Владимирского проспектов, известная как «Сайгон», давно стала культовым заведением, местом сбора всей хиппанско-рокерской тусовки. Правда, ходил слушок, что всякий раз, когда начинался дождь или снег, к «Сайгону» приходил милиционер и накрывал чехлом часы над входом — в них якобы была вмонтирована телекамера КГБ. Но Чиж ни разу не появился в «Сайгоне» вовсе не потому, что боялся попасть «под колпак».
— Ноги не доходили. Нам действительно было по фиг абсолютно, жили сами по себе, нам этого вполне хватало[23]. Очень интересно, когда впервые в