помни, драгоценный мой, что я и ребята Тебя отчаянно любим, и если Ты это сейчас не чувствуешь, то только потому, что мы далеко, и Тебя не можем обнять. <…> Мне кажется, что самое для Тебя лучшее — вообще не жить в Москве. Москва для Тебя ужасна. <…> Ты в Москве определенно себя хуже чувствуешь, чем в Ленинграде, где Ты гораздо более самостоятелен и гораздо более независим (…). Твой Крыс».
6 января 1935 г., Москва:
«…Все идет помаленьку — я тут среди 160 миллионов один, а ты там, среди 60 миллионов, одна с ребятами. Оба мы маленькие глупышкины, но все же мы любим друг друга и верим друг другу. Тогда нам жизни бояться нечего. Хотим мы только спокойно ковыряться в своих магнитных полях, и это главное для нас…»
11 января 1935 г., Кембридж:
«…Я живу тихо и мирно. Сережа еще не ходит в школу, он довольно нервный, но все-таки ничего. Андрей гораздо спокойнее, и гораздо лучше у него характер, хотя он несравненно упрямее Сережи».
21 января 1935 г., Москва:
«…Я очень рад, что ты пишешь о ребятах. Не раздражайся на Сережку, надо при его воспитании первым делом воспитывать себя. Постарайся быть сдержанной, ровной, и ты увидишь, как его характер начнет поправляться. Да, дорогая моя, с кем Сережа сейчас дружит? Ты так об этом мне и не пишешь. А Андрейка тоже имеет приятелей? Или же бегает за Сережей? На их карточки, которые ты прислала мне, я часто смотрю. Наверное, за мое отсутствие они очень развились…»
23 февраля 1935 г., Кембридж:
«…У меня сейчас есть маленькая машинка „Корона“. <…> Для упражнения я перевожу Твои письма. Я всегда их читаю Крокодилу, а тут хорошее упражнение. Крокодил очень беспокоится о Твоем здоровье <…> Мы также говорили о том, что Тебе очень трудно быть совсем одному. Я думаю, может быть, детей оставить, а мне приехать? Дорогой мой, дети уже в таком состоянии, когда смогут остаться одни, и я могу на них надеяться, что они будут вести себя хорошо. А сейчас мне кажется, что Ты больше нуждаешься во мне, чем они. Подумай об этом. Твое здоровье дороже всего и для меня, и для детей, и поэтому надо все сделать, чтобы Тебе было лучше. А Ты можешь положиться на меня, что я здесь все оставлю в порядке, и без меня они смогут прожить.
Я думаю, ни для Тебя, ни для меня нет никакого сомнения, что не стоит их никуда везти, пока все недоразумения не выяснятся. Я думаю, Ты прямо так и скажи Валерию Ивановичу Межлауку. Недоверие не может быть основой прочной и счастливой научной работы <…> Мы с Тобой можем прожить как угодно, нам не надо ни квартир, ни дач. А надо создать такие условия, при которых Ты бы мог работать. А это возможно лишь при восстановлении полного к Тебе доверия <…>».
1 марта 1935 г., Москва:
«…Завтра пять месяцев, как мы расстались с тобой, Крысеночек. Я так рад твоим фотографиям, увеличенным, с детьми. Они у меня на письменном столе, раздобуду рамочку. Что касается посылки, то получил первую, с сапогами, и вторую, с бумагой. Пришлось заплатить безумную пошлину. За первую хотели сперва 3000 рублей, но часть я заплачу валютой, часть советскими денежными знаками с помощью института. Я их внесу в рассрочку, а то жалования не хватит…»[91]
Тем временем в Москве уже начали строить Институт физических проблем на Воробьевых горах. Академик АН СССР, лауреат трех Сталинских премий и многолетний коллега Петра Леонидовича по ИФП А. И. Шальников вспоминал: «На месте нынешнего Института физических проблем тогда ничего не было — был пустырь. И это было не просто пустое место, а грязь какая-то. Поблизости была деревня, а здесь были пустыри, вообще место было гиблое — свалка. А пришли мы сюда вдвоем с Петром Леонидовичем для того, чтобы окончательно выбрать площадку для постройки института… К Воробьевке не подходил никакой транспорт. Рельсы городского трамвая кончались у Калужской заставы, там было кольцо, а сюда ходил челнок — один трамвайный вагон: от Заставы до Березовой рощи (ее, наверное, не все и помнят)»[92].
Петр Леонидович не слишком верил в успех своего будущего советского предприятия, и его переписка с Анной Алексеевной продолжалась.
29 мая 1935 г., Болшево:
«Теперь пару слов насчет твоего приезда. Как только тов. Майский тебе напишет, что ты можешь ехать на две или три недели — устраивать дела, дай мне телеграмму. Тогда я тебе пошлю точные инструкции. Главное, милая, насчет ребят. Единственно, что я считаю рациональным в данном случае, — это отдать их непременно в ту школу, где когда-то ты сама училась рисованию (имеется в виду, что лучше оставить их во Франции с бабушкой, матерью Анны Алексеевны. — Прим. авт.). Как бы это трудно ни было, но это единственное надежное место. А то, пожалуй, их лучше взять с собой тебе сразу. Или совсем не ехать. А то ведь кое-как нельзя обращаться с ребятами. Ты обо всем этом мне напиши заранее, Крысеночек, и не ленись…»
5 июня 1935 г., Болшево:
«…Пока у нас не будут созданы такие моральные условия, при которых каждый ученый не будет страшиться работать у себя на родине и не придется за каждого из них бояться, что того и гляди удерет, до тех пор нам трудно рассчитывать на большой подъем в нашей науке и на ее процветание. <…> Крысеночек, я получил фото ребят и твое и был очень рад. Ты сама выглядишь немного сердюткиной, а ребята веселы и хорошо играют. Ох, дорогая моя, чувствую я, что им недостает отцовского допинга и они, наверное, у тебя изнежились. Мне что-то больше по душе боцманский дух твоего отца. Вместо няньки им бы действительно нужен боцман, а им полазить бы по деревьям и озорничать. Пускай дерут костюмы, но не делай ты из них маменькиных сынов. Ну, ты не сердись, я всегда одно и то же тебе пишу. Это мои дети, и я жалею, что мои ребята такие нежные и аккуратненькие…»[93]
К тому времени Советы уже успели обеспечить Капицу автомобилем — редчайшей тогда роскошью. По словам племянника Лени, «…в то лето у Петра Леонидовича уже был персональный автомобиль, небывало роскошный для московских улиц иностранец. Это был семиместный, синий, сверкающий „бьюик“, которым управлял виртуоз своего дела Костя Сидоренко. Костя Сидоренко любил говорить Петру Леонидовичу: „Вы профессор в науке, а я — автомобильный профессор“»[94].
Анна Алексеевна вспоминала: «Не очень было ясно, как поступить с детьми. Петр Леонидович все время находился на острие ножа, и мы не