избегал.
Спустился в гостиную я гораздо позже. Оливера уже не было дома – он поехал к синьоре Милани, чтобы отвезти правки и забрать очередные страницы перевода.
Мы перестали общаться.
Даже когда по утрам мы оказывались рядом, на нашем привычном месте, то в лучшем случае перекидывались бессмысленными дежурными фразами. И болтовней-то не назовешь.
Его это не расстраивало. Скорее всего, он просто ничего не заметил.
Отчего же выходит так, что один человек проходит через все муки ада, пытаясь сблизиться с другим, а тот не имеет об этом ни малейшего представления и даже не замечает, что прошло две недели – а они не перекинулись ни единым словом? Может, он просто не догадывается? Может, пора ему намекнуть?
Их роман с Кьярой начался на пляже. Вскоре он забросил теннис и после обеда стал ездить с ней и ее друзьями дальше на запад – в городки, рассыпанные по холмам вдоль побережья. Однажды, когда набралась довольно большая компания, Оливер подошел ко мне и спросил, не возражаю ли я, если Марио одолжит мой велосипед, раз уж я все равно им не пользуюсь.
Меня отбросило в прошлое; мне снова шесть.
Я пожал плечами: да пусть берет, мне все равно. Но как только они уехали, взлетел к себе в комнату и принялся рыдать в подушку.
Временами мы сталкивались по ночам в Le Danzing. Но никогда нельзя было угадать заранее, будет ли там Оливер. Он всегда появлялся словно из ниоткуда и так же внезапно исчезал – иногда один, иногда с кем-то еще.
Кьяра часто заходила к нам в гости (так повелось еще с детства) – но теперь просто садилась в саду и смотрела в одну точку, дожидаясь Оливера. Спустя несколько минут, когда нам с ней было уже не о чем говорить, она наконец спрашивала: “C’è Oliver?”[31] Нет, пошел к своей переводчице. Или – в библиотеке с отцом. Или – где-то внизу, на пляже.
– Ладно, тогда я пошла. Передай ему, что я заходила.
Все кончено, подумал я.
Мафальда покачала головой с сочувственным укором в глазах.
– Она еще ребенок, а он – профессор в университете. Неужели нельзя было найти себе ровесника?
– Вас никто не спрашивал, – огрызнулась Кьяра, услышав ее слова и не желая слушать критику от кухарки.
– Не говори со мной в таком тоне, а то сейчас у меня получишь, – ответила наша неаполитанская домработница, вскидывая ладонь в воздух. – Еще и семнадцати нет, а она уже трясет перед мужчинами своей голой грудью! Что, думаешь, я ничего не вижу?
Я живо представил себе, как Мафальда каждое утро проверяет простыни Оливера или сверяет показания с горничной Кьяры. Ни один секрет не проходил мимо сети осведомителей perpetue – домашней прислуги.
Я посмотрел на Кьяру. Я видел: ей больно.
Все подозревали, что между ними что-то есть. Иногда после обеда Оливер сообщал, что возьмет велосипед в сарае за гаражом и поедет в город. Спустя полтора часа он возвращался. «Был у переводчицы», – пояснял он.
– У переводчицы, – задумчиво повторял мой отец, наслаждаясь своим вечерним бокалом коньяка.
– Traduttriсe, у переводчицы – еще чего! – фыркала Мафальда.
Иногда мы сталкивались в городе.
Как-то раз, сидя в кафе, где наша компания собиралась вечерами после кино или перед дискотекой, я увидел, как Кьяра и Оливер выходят из переулка и о чем-то разговаривают. Он ел мороженое, а она шла, повиснув у него на руке. Когда они успели так сблизиться? Казалось, они разговаривают о чем-то серьезном.
– А ты что здесь делаешь? – спросил Оливер, заметив меня. Насмешка была его способом защиты и попыткой сделать вид, что мы вовсе не переставали разговаривать. Дешевая уловка, подумал я.
– Да так, сижу.
– А разве у вас еще не время отбоя?
– Время отбоя? Отец его не признает, – парировал я.
Кьяра выглядела глубоко задумчивой; она избегала моего взгляда. Рассказал ли он ей про все хорошее, что я о ней говорил? Она казалась расстроенной. Ей что, не понравилось мое внезапное вторжение в их маленький мир? Я помнил ее голос тем утром, когда она сорвалась на Мафальду…
Самодовольная улыбка появилась у нее на губах, сейчас она скажет что-то жестокое:
– У них дома не существует времени отбоя – никаких правил, никакого контроля, ничего. Поэтому он такой послушный мальчик. Разве непонятно? Не из-за чего бунтовать.
– Это правда?
– Наверное, – ответил я, пытаясь обернуть все в шутку, пока они еще не слишком увлеклись. – У каждого из нас свои способы бунтовать.
– Неужели? – полюбопытствовал Оливер.
– Назови хоть один, – поддержала его Кьяра.
– Ты не поймешь.
– Он читает Пауля Целана, – перебил Оливер в попытке сменить тему и, возможно, прийти мне на помощь, а заодно дать понять, что не забыл о нашем разговоре. Неужели он пытается реабилитировать меня после колкости о позднем подъеме? Или это просто вступление к очередной шутке?
На лице его застыло холодное нейтральное выражение.
– E сhi è?[32] – Кьяра никогда не слышала о Пауле Целане.
Я многозначительно посмотрел на Оливера. Он перехватил мой взгляд, но в его ответном взгляде не было и тени озорства. На чьей он стороне?
– Поэт, – шепнул он ей, а потом они побрели прочь, в глубь пьяццетты, и на прощание он бросил мне небрежное «Давай!».
Я наблюдал, как они ищут столик в кафе неподалеку.
Мои друзья спросили, приударил ли он за ней. Понятия не имею, ответил я. Значит, они уже переспали? Этого я тоже не знал. Хотел бы я быть на его месте. А кто не хотел бы?
Но я был на седьмом небе от счастья. Он не забыл наш разговор о Целане – такого прилива блаженства я не испытывал многие, многие дни. Оно распространялось на все, к чему я прикасался. Одно слово, один взгляд – и я в раю. Может, это не так уж и трудно – чувствовать себя таким счастливым. Всего только и нужно – найти источник радости в себе самом и не рассчитывать, что в следующий раз им послужит кто-то другой.
Я вспомнил сцену из Библии, где Иаков просит воды у Рахили и, слыша, как она произносит слова, предреченные ему, возводит руки к небесам и целует землю возле колодца. Я еврей, Целан еврей, Оливер еврей – мы втроем в полугетто-полуоазисе; в мире, который за пределами этого оазиса жесток и холоден; здесь не нужно впустую томиться среди незнакомцев, здесь невозможно истолковать что-то неверно или неправильно кого-то понять, здесь все просто знают друг друга и знают настолько