Читать интересную книгу ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете - Юра Окамото

Когда нормам придаётся столь большое значение, почти все контакты между людьми происходят как бы через посредство норм, словно в любом диалоге участвует ещё одно третье лицо — лицо приличий, безликое лицо общества, налагающее цензурные ограничения на каждое слово. С одной стороны, это удручает, потому что не часто выходит поговорить с человеком по душам. А с другой — именно благодаря этим вездесущим нормам в Японии так мало агрессии, ведь японские нормы говорят очень мало о ссорах.

На перекрёстке недалеко от моего дома живёт японец лет пятидесяти. Очевидно, его уволили с работы, семьи у него или не было, или он её потерял, и он стоит с утра до вечера перед домом, с ненавистью провожая взглядом прохожих, не здороваясь ни с кем и периодически ненадолго уходя в дом. Я долго не понимал, зачем он стоит на улице, почему не закроется от мира в четырёх стенах, если всё вокруг так ему ненавистно. Ещё я не понимал, отчего так часто на нашу улицу приезжает полиция и штрафует водителей, которые не там припарковались. А потом понял, что это он вызывает полицейских и наслаждается тем, что одним звонком отбирает у людей дневной заработок. Что это — его месть миру.

Но месть по-японски: не напрямик, а через посредника.

24. КТО ОТВЕТИТ ЗА ОШИБКУ

Если шею себе сломаешь, я не виноват, — заявляет мой японский сосед лет восьми от роду, сидящий с приятелями на бордюре, чтоб штаны не испачкать. Я же, придерживая одноколёсный велосипед, стою на скамейке и прикидываю, есть ли у меня шансы, оседлав его, спрыгнуть на землю, как раз таки не сломав при этом шею.

— Как это «не виноват»? — сперва несколько оторопев, грозно спрашиваю я. — Как раз ты виноват и будешь!

— Эй! Так нечестно! — кричит тот, вскакивая с бордюра и размахивая руками. — Почему это я? Я тебя предупредил. Сам будешь за себя отвечать, понял? Сам! Вон, все тут слышали!

Я ухмыляюсь. Он наконец понимает, что я просто подсмеиваюсь над ним, и снова усаживается, очевидно, решив с чистой совестью поглядеть на мою бесславную кончину. А я, присев на спинку скамейки, достаю предсмертную сигарету и начинаю думать: при чём тут вообще ответственность?

В прошлом, если ребёнок сверзился с дерева, его просто жалели. Если ребёнок ломал ногу, учась кататься на родительском велосипеде, — ведь детских не было и все тренировались на взрослых, просовывая одну ногу в дыру в раме, что называется, треугольничком, — все говорили, что бедняге просто не повезло, походит в гипсе месяц, потом научится. И если ребёнок, поскользнувшись в магазине, падал и набивал себе шишку об полку с товаром, ему просто покупали с той же полки бобовую лепёшку и вели домой.

Сейчас первый вопрос всегда: кто виноват? Второй: кто понесёт ответственность в её материальном выражении? Соседский ребёнок залез на твою припаркованную перед домом машину, свалился и поранил голову. В тот же день к тебе приходит разозлённая мамаша, требуя, как минимум заплатить за больницу: «У вас там колесо какое-то сзади приделано. Это что, так надо?» Чужой ребёнок выбил твоему зуб сиденьем от качелей? Пускай его родители платят стоматологу, да ещё тортики каждую неделю приносят — для утешения. Особо продвинутые родители а-ля monster parents даже винят кондитерские лавки, что те слишком красиво расставляют сладости: «Да тут любому ребёнку своровать захочется!» Проблема ответственности стала настолько острой, что в парках спиливают ветки деревьев, чтобы у детей не было соблазна залезть, берега рек бетонируют так, чтобы до воды нельзя было добраться, а в школе не разрешают детям играть на стадионе после уроков и на выходных: ещё случится чего, «кто тогда отвечать будет?»

Наверное, происшествий и правда стало меньше. Но платить за это приходится немало.

Двадцатилетние девицы не умеют и суп сварить. Парни не умеют вбить гвоздь. А дети вроде моего соседа живут и разговаривают так, словно им уже на пенсию пора, разводя рацеи на тему ответственности и совершенно не мысля куда-либо забраться или залезть — из боязни упасть и ободраться. Предстоящая жизнь видится как сумма рискованных ситуаций, которых необходимо избежать во что бы то ни стало, всё планируется до последней мелочи, и желательно, чтобы каждый шаг попадал в уже проторённую колею — ещё оступишься на обочине.

При этом теряется масса удовольствий: главные цветы-то как раз на обочине и растут.

Недавно мы сидели и выпивали с приятелем. Ему уже под сорок, родился он в глухой деревушке на севере страны и полностью ослеп годам к тринадцати.

— Разозлил меня кто-то, не помню даже чем, а я тогда бешеный был: в такой деревеньке полуслепым расти, знаешь, удовольствия мало. А у нас в каждом классе печка стояла — зимой холод-то страшный, не то что у вас тут, — а на печке чайник, так я на перемене взял этот чайник и как ополосну всех кипятком, девок тоже. Меня к директору, отца вызвали — он деревенским почтальоном был, потому сразу и пришёл. Так он взял палку и давай меня лупить, минут десять лупил, не меньше, я рыдал так сильно, что почти дышать уже не мог. Но он у меня настоящий мастер был: всегда жуть как больно, но кости потом все целые, ночь отоспался и топай по снегу опять в школу.

Мой приятель стрельнул у меня сигарету и с трудом зажёг её стоиеновой зажигалкой новой модели: кнопки теперь в них делают жёсткие, чтобы дети не могли нажать.

— А когда я совсем ослеп, он меня в горы стал водить, вместе по водопадам лазили. Падал? Конечно, падал. Но он меня научил: расслабься, говорит, и плыви себе вниз, рано или поздно ногами до дна достанешь. В такие места меня водил, до сих пор удивляюсь, что живым остался. Научил и на лыжах кататься, и в кружок дзюдо записал — в двадцать лет чёрный пояс дали. А нынешние слепые и дорогу едва переходят, не то что по горам ходить, вот и остаются на всю жизнь ханнинмаэ — людьми наполовину…

Я смотрел, как он курит, то и дело проводя пальцем вдоль сигареты, чтобы по жару понять, докуда докурил. Широкоплечий и уверенный в себе, раз в неделю он бегает километров двадцать вдоль реки с очередной зрячей девицей — от них всегда отбоя нет. А когда он был младенцем, дед с бабкой по отцовской линии винили мать в том, что ребёнок родился с изъяном: «В нашем роду слепых никогда не было, это всё кэгарэ — твоя кровь грязная. Иди и выбрось его в снег, достал уже своим плачем». Мать пеленала его и ходила часами по снегу, дожидаясь, пока те заснут. А потом тихонько укладывала его спать.

Не знаю даже, что лучше: былая боязнь скверны или нынешняя идея индивидуальной ответственности за всё и вся. По-моему, обе бьют мимо цели, ведь люди — и слепые, и зрячие, и умные, и глупые — штука в принципе не больно складная. И очень многое — как плохое, так и хорошее — случается не почему-то, а просто так.

Так или иначе, я таки прыгнул с той скамейки. Приземлился довольно ловко, но равновесие удержать всё же не смог, свалился и здорово расцарапал голень. Соседский мальчишка, как ни странно, не стал вопить, что меня предупреждал, а явно впечатлился и пошёл выпрашивать у родителей, чтобы ему тоже купили такой же одноколёсный велосипед, как у меня. А я теперь, забираясь на свой велосипед, поглядываю на разбитую голень и думаю об одном праве, которое нынешнее правовое общество подзабыло, — праве на ошибку.

25. ВЛАСТЬ СЛУШАЮЩИХ

Дело было в городе Кобэ вскоре после землетрясения, которое оставило весь город в развалинах и унесло шесть с половиной тысяч жизней. Я воспользовался этим предлогом, чтобы отпроситься из довольно скверной школы японского языка, где тогда учился, и поехать туда волонтёром.

Нас собралось человек двадцать в полуразрушенном училище, вокруг которого город Кобэ лежал крышами на земле, а в спортивном зале — тысяча человек беженцев, поседевших за один день, потерявших детей и родителей. Удивительно, насколько размеренной была жизнь этих людей, как аккуратно был разделён спортивный зал на квадратики для каждой семьи, и как много усилий прилагал каждый, чтобы не помешать окружающим. Но ещё больше меня поразило то, как организовала себя наша группа волонтёров.

Люди собрались самые разные — студенты, рабочие, служащие. Был один нищий, человек крепкий и бывалый, который приехал под видом волонтёра кушать халявную пайку и работал за троих. Был учитель того же училища, умный, начитанный. Был пожарный, весёлый парень, умелый и уверенный в себе. Был толстяк торговец, неунывающий, хоть и потерял во время землетрясения свой дом, лавку и всё состояние. Был даже один монах. У нас была представлена вся Япония, причём всё это были люди предприимчивые и харизматичные. Но лидером у нас стал человек, которого в России бы и не заметили.

Это был худенький старичок, который работал служащим в маленькой фирме какого-то захолустного городка. Вечерами, когда мы обсуждали планы на завтрашний день — откуда провести воду, как распределять гуманитарную помощь и тому подобное, — он молча сидел в своём углу, внимательно слушая, что говорит каждый. А потом, когда все уже сказали своё, он произносил две-три фразы себе под нос, и все немедленно с ним соглашались. И не потому, что у него было лучшее решение проблемы, — просто он мог дождаться момента, когда большинство приходило к единой точке зрения, а меньшинства начинали сомневаться в своей правоте, и найти именно те слова, в которые укладывалось всё то, что сказали другие. Он мог всегда совершенно точно уловить голос народа, и именно это достоинство, как оказалось, и делает человека в Японии лидером.