Читать интересную книгу Анархизм и другие препятствия для анархии - Боб Блэк

Одни отдают приказы, другие выполняют их-вот сущность рабства. Конечно, как коварно отмечает Хосперс, «можно, по крайней мере, сменить работу», но вот вообще избежать работы нельзя — точно так же, как при государственнической системе можно сменить подданство, но нельзя избежать подчинения тому или другому национальному государству. А ведь свобода — это нечто большее, чем право менять хозяев.

Хосперс и другие либертарианцы ошибочно полагают, следуя манчестерскому промышленнику Энгельсу, что технология требует разделения труда «независимо от социальной организации». На самом деле фабрика и есть инструмент социального управления, самое эффективное из всех когда-либо придуманных средств, закрепляющих социальную пропасть между немногими, «принимающими решения», и большинством, «выполняющим их». Промышленные технологии — это в гораздо большей степени не причина, но результат тоталитаризма на рабочем месте. Поэтому бунт против работы — выраженный в прогулах, вредительстве, воровстве, текучести кадров, приписках и необъявленных забастовках — несет в себе куда больше надежды на освобождение, чем любые махинации |«либертарианских» пропагандистов и политиканов.

По большей части работа служит хищническим целям коммерции и насилия, и ее можно просто полностью отменить. То, что осталось, можно истребить автоматизацией и/или переделать — с помощью настоящих экспертов, а именно самих рабочих — в творческие, игровые виды деятельности, разнообразие и внутренняя радость которых сделают равно устаревшими все посторонние стимулы — и капиталистический пряник, и коммунистический кнут. Во время мета-промышленной революции, которая, можно надеяться, не за горами, коммунисты-либертарианцы, бунтующие против работы, окончательно сведут счеты и с коммунистами, и с либертарианцами, работающими против бунта. Вот тогда-то и дойдет до настоящего дела!

Даже если все, что я сказал про работу — например, возможность ее отменить, — покажется вам визионерской бессмыслицей, вывод о ее внутренней тенденции мешать свободе все равно сохраняет силу. Ваша жизнь, ваше время — это единственный товар, который можно продать, но нельзя купить. МюррейРотбард полагает, что равенство противно природе — однако день Ротбарда делится на те же 24 часа, что и у всех остальных. Если большую часть своей активной жизни вы выполняете приказы и целуете задницу начальника, если вы привыкаете к иерархии, вы становитесь пассивно-агрессивным, садомазохистским, сервильным и тупым существом, и этот груз останется с вами на всю оставшуюся жизнь. Не умея жить свободно, вы удовлетворяетесь идеологическим представлением свободы — например, либертарианством. К ценностям нельзя подходить, как к работницам — нанимать и увольнять их по собственному усмотрению, фиксировать место каждой в навязанном разделении труда. Воздух свободы и вкус наслаждения нельзя разделить на упаковочные единицы.

Либертарианцы ноют, что государство есть паразит, нарост на обществе. Они считают его опухолью, чем-то, что можно вырезать, и пациент будет, как был, только лучше. Их обманывают их собственные метафоры. Государство, как и рынок — это не сущность, но деятельность. Единственный способ отменить государство — это изменить образ жизни, в котором оно является составной частью. Образ жизни — если это можно назвать жизнью — нацеленный на работу и включающий в себя бюрократию, морализм, систему школ, деньги и многое другое. Либертарианцы — это консерваторы, потому что они явным образом хотят большую часть этого безобразия сохранить, и неявно, сами того не желая, обеспечивают сохранность оставшейся части. Но они плохие консерваторы — потому что забыли о той действительно существующей взаимосвязи идеологий и институций, которая была изначальным, образующим наблюдением консерваторов исторических. Совершенно потеряв связь с реальными течениями современного сопротивления, они отметают практическую оппозицию системе как «нигилизм», «луддизм» и другие громкие слова, которых они не понимают. Одного лишь взгляда на мир достаточно, чтобы понять, что их утопический капитализм по отношению к государству просто неконкурентоспособен. Имея таких врагов, как либертарианцы, государство уже не испытывает потребности в друзьях.

АНАРХИЯ

(притча)

Анархистку я встретил в уличном кафе на Гарвардской площади. Оба мы притворялись, что делаем записи в дневнике. Как водится, заговорили о книгах. Я упомянул вскользь что-то политическое, потому что гарвардские девицы любят политику. «Я оставила левых далеко позади, — сказала она, — я анархистка», — дерзко подняв голову на последней фразе. Из-под берета рассыпались ярко-рыжие волосы. Интересно, подумал я, а где у анархистки пружинка? Еще интереснее: а у нее везде волосы одного цвета?

Я чуть-чуть придвинул свой стул и сказал: «Я мало что знаю про анархизм». Пока я пялился на колебания ее пухлых розовых губ, она поведала мне о «взаимопомощи» и «свободе объединений». Когда она упомянула «прямое действие», я очнулся и спросил, где про все это написано. Колено мое касалось ее бедра, едва-едва, как легкое движение языком. «Многие классические труды по анархизму сейчас уже не печатают, — сказала она, — но у меня есть довольно хорошая библиотека». «Покажешь?» — спросил я.

Сказано — сделано. Квартира была крошечная, практически четыре стены книг от пола до потолка вокруг смятой кровати. Она сварила мне и себе по чашечке никарагуанского кофе, объяснив, что не поддерживает государственно-капиталистический сандинистский режим, но пьет никарагуанский кофе в знак протеста против американского империализма. «Понятно», — сказал я, рассеянно заглядывая в ванную. Сиденье на унитазе было поднято. «Давай покажу книги, которые больше всего на меня повлияли», — предложила она, после чего взяла меня за руку и подвела к стене.

Я посмотрел на верхнюю полку и заметил французскую фамилию, которую она за полчаса до того мельком упомянула. «Например, Прудон?» — спросил я. Она залезла на стул и потянулась за книгой. Мышцы ее напряглись, мешковатые джинсы стали обтягивающими, а пышная задница оказалась прямо перед моим лицом. «Эй, осторожно там наверху», — сказал я, крепко хватая ее за ягодицы. И сжал их обеими руками — сперва мягко, потом сильней. Она вздохнула и издала чуть слышный стон. В этот момент стул и правда стал раскачиваться. «Лучше слезай», — сказал я.

Когда она слезла, я не позволил ей повернуться лицом. Одной рукой я обхватил ее грудь и крепко прижал сосок. Другой (как многие левши, я одинаково хорошо пользуюсь обеими руками) я расстегнул ей джинсы и опустил их, достаточно низко для задуманного. Тщательно изучил ее попку, периодически заглядывая и в пизду (ничего не имею против некоторого количества взаимопомощи). К этому времени она уже не замечала, что ее больше не держат, и я смог работать двумя руками — как бедные угнетенные труженики всех времен.

Мягко, но неуклонно подталкивая, я заставил ее склониться над стулом. Намочил своей слюной ее попку, которая, полагаю, в этом нуждалась. На каждое касание языка она отзывалась все более громким стоном. Потом я сбросил джинсы и приступил к прямому действию, в нетерпении плюнув на смазку. Она закричала, было немного крови, но вскоре ее всхлипывания утихли и перешли в требовательный стон. Мы свободно объединились.

Потом мы покурили травы и обменялись телефонами. Она была слегка растеряна, но я, так сказать, утешил ее рассказами про Джона Генри Маккея, Оскара Уайльда и Джима Моррисона — Любителя Задов. И мы назначили время для следующего сеанса. Потому что, видите ли, я выполнил домашнее задание на отлично: анархистка, марксистка, феминистка — выбирай что хочешь; я знаю все правильные слова. На Гарвардской площади иначе нельзя.

И только одна вещь по-прежнему беспокоит меня. А у нее и правда волосы везде одного цвета?

АНАРХИЗМ И ДРУГИЕ ПРЕПЯТСТВИЯ ДЛЯ АНАРХИИ

Сейчас нет нужды выдумывать новые определения анархизма — трудно улучшить те, что давным-давно ввели разные выдающиеся мертвые иностранцы. Не стоит тратить время и на всем известные анархизмы-с-дефисом — коммуно-, индивидо- и так далее; все это описано в книжках. Гораздо интереснее понять, почему мы до сих пор не ближе к анархии, чем в свое время были Годвин, Прудон, Гольдман или Кропоткин. Препятствий полно, но важнее всего выявить те, которые создают сами анархисты, — может быть, именно эти препятствия, буде таковые найдутся, возможно устранить. Возможно, но маловероятно.

Вот моя точка зрения, взвешенная и обдуманная за годы изучения анархистской среды, а норой и душе раздирающего участия в ней: сами анархисты есть основная — подозреваю, что достаточная — причина то го, что анархия остается лозунгом без малейшей надежды на реализацию. Большинство анархистов честно говоря, неспособно жить в автономном сотрудничестве. Многие из них неумны. Они проводят время за перечитыванием собственных классиков и литературы для узкого круга, совершенно игнорируя огромный мир, в котором мы живем. По сути своей робкие, они дружат с другими такими же, неявно принимая за аксиому, что никто не начнет оценивать ничьи мнения и поступки с точки зрения как угодно понятого практического здравого смысла, никто своими достижениями слишком сильно не выделится из общей массы, но в первую очередь — никто не станет подвергать сомнению любимые формулы анархистской идеологии.