– Ей-богу, Мэгги, – сказала родительница, потянувшись за своей сумочкой, – с тобой невозможно говорить. И ты неблагодарная как всегда.
– Что ты имела в виду, Мэгги? – спросила Клара.
– Я хочу знать, – заявила я, поворачиваясь к ней, – кто возьмется убедить Эрика, чтобы он позволил мне работать.
– Никому этого и не нужно делать, – сказала с улыбкой Клара. – Просто ты найдешь работу, и черт с ним, с Эриком.
– Надеюсь, – тут же добавила родительница, обращаясь к Кларе, – что ты также возьмешь ее к себе на содержание, когда она окажется на улице. Потому что я не собираюсь этого делать.
И родительница вышла вон, взбешенная, но как всегда непреклонная.
Три недели спустя, после пяти сеансов у доктора Фельдмана и пятнадцати занятий в танцевальных классах, я сбросила в весе пять килограммов и подготовила конспект статьи. Как только я смогла влезть в мои прежние наряды, я решила, что пора подыскивать место для работы интервьюером. Когда в четверг вечером Эрик вернулся домой из офиса, я вручила ему для прочтения мою рукопись. Вешая в шкафчик в прихожей его пальто с вышитой у вешалки золотой монограммой, я наблюдала, с каким видом он воззрился на листок с машинописным текстом. Внезапно он побледнел, словно призрак, стал хлопать себя по груди ладонью и ловить ртом воздух.
– Что такое? – закричала я. – В чем дело?
– Сам не пойму, – с трудом выдавил Эрик, опускаясь в кресло. – Что-то мне дурно. Принеси-ка воды.
Я сбегала на кухню за стаканом теплой воды, который и протянула моему умирающему супругу. Потом я взяла его руку, чтобы пощупать пульс. Потом, вытаскивая стакан из его неловких пальцев, я выплеснула немного воды на его идеальный серый костюм.
– Черт тебя побери, Мэгги, – закричал он, – посмотри, что ты наделала!
– Ты так напугал меня, Эрик. Я подумала, что тебе плохо с сердцем.
– Да нет же, – нетерпеливо пробормотал он, – со мной все в порядке. Это просто нервы.
Эрик проковылял в гостиную и там неподвижно уставился в окно.
– Зачем ты тратишь время на эту писанину и расстраиваешь меня? Разве ты не понимаешь, что, если я буду выбит из колеи, не смогу работать и содержать тебя?
– Но я не хочу, чтобы ты содержал меня. Я хочу, чтобы мы оба работали.
– Позволь объяснить тебе кое-что, – жестко начал он. – До сих пор ты вела себя совершенно неудовлетворительно как жена. Мало того, что ты растолстела и стала выглядеть так отвратительно, что мне стыдно брать тебя с собой на обеды, ты ущемляла мои супружеские права.
Вообще Эрик никогда раньше не говорил о супружеских правах, но я знала, что он имеет в виду. Точные его слова были следующими:
– Ты стала выглядеть так отвратительно, что я не в состоянии подпустить к тебе моего приятеля!
И поскольку никакого приятеля у Эрика не было отродясь, я весьма точно поняла значение этой аллегории.
– Ты доказала полную свою несостоятельность не только в этом смысле, – продолжал он, – ты к тому же неспособна иметь здоровых детей.
– Почему ты винишь в этом меня? – проговорила я, и у меня на глаза навернулись слезы.
Он проигнорировал мой вопрос.
– После такого твоего фиаско…
Что же это такое, мой мертвый ребенок теперь, оказывается, фигурирует в качестве фиаско?!.
– После такого фиаско, – продолжал он, – ты вообразила о себе бог весть что и превратила мою жизнь в ад до такой степени, что я даже не могу снова сделать тебя беременной…
– Неужели ты думаешь, что мне самой нравится моя внешность? – заплакала я.
– Заткнись-ка и послушай меня, Мэгги, потому что меня абсолютно не интересуют твои нынешние ощущения. Не я этому виной. Я собирался создать тебе достойную жизнь. Между тем найдутся сотни женщин, которые готовы были бы вывернуться наизнанку, чтобы сделаться миссис Орнстайн.
– Ты хочешь сказать, что я должна вывернуться наизнанку?
– Я сказал то что сказал! – заорал Эрик.
Наши выяснения отношений затянулись за полночь и снова коснулись моего мертворожденного ребенка. В конце концов я осмелилась задать вопрос, на который до сих пор не могла добиться ответа.
– Это был мальчик или девочка? Прошу тебя, Эрик, скажи, какого пола был мой ребенок.
Эрик взглянул на меня со смешанным выражением отвращения и ярости. Он всегда отказывался разговаривать о мертвом младенце, заручившись в этом поддержкой членов семьи и врачей, поскольку все они сходились на том, что, если я узнаю, какого пола был ребенок, это сделает мое восприятие более конкретным и только усугубит страдания. Для меня же подобные аргументы ничего не значили. Я должна была испытать боль, представив себе конкретного ребенка, которого я носила девять месяцев в своей утробе, – существо, появления которого я не желала, но которое все-таки должно было родиться. И я чувствовала себя виновной в смерти этого ребенка, – именно потому, что не хотела его. Я была убеждена, что это и произвело роковые изменения в плаценте. Однако все, что касалось ребенка, от меня утаивали под благовидным предлогом: «Так будет лучше для Мэгги!»
– Так как же, Эрик? – мягко спросила я.
– Если ты обещаешь похудеть, – сказал он после долгого молчания, – и постараться сделать меня счастливым, если ты дашь мне слово, что мы больше никогда не будем об этом говорить, я расскажу…
Он произнес это так хладнокровно и внушительно, что, понятное дело, я отказалась давать ему какие-либо обещания.
– Это не разговор, Эрик, – сказала я. Дискуссия была окончена, и я так никогда и не узнала, был мой ребенок мальчиком или девочкой.
3
Белый блочный дом Розы и Тони Валери стоял на бульваре Гилана, что на Стейтен-Айленд. Гостиная была специально приготовлена для сына. Здесь были собраны несколько фотографий Джоя, вставленные в черно-золотые рамки и украшенные цветами. Над фотографиями висело большое деревянное распятие. На фотографиях Джой Валери был снят в различные периоды своей короткой жизни. Вот улыбающийся юноша в черном кепи и накидке – выпускник высшей школы. Вот тинейджер в белой футболке и с пачкой сигарет в руке. Вот молодой мужчина со щенком колли в руках.
Роза с плачем обнимает меня. Ее дыхание прерывисто, а рыдания сотрясают ее пухлое тело. Тони стоит рядом с нами. У него широкая, словно бочка, грудь. Красная фланелевая рубашка застегнута под самое горло. Огромный живот вываливается из потертых голубых штанов. Он бессознательно переминается с ноги на ногу, и по его лицу струятся слезы.
Роза отходит от меня, чтобы вытереть глаза мятым платком. Она прячет платок обратно в карман цветастого розового передника и качает головой.
– Простите, что я так расплакалась, – тихо говорит она.