трофеев: комплект золотых женских височных сережек — усерезей. Очень старинный, богатый, на диво тонкой и красивой работы, даже под стать современным ювелирным изделиям.
В глазах аланки вспыхнула радость, которую она тут же потушила и подчеркнуто сухо поблагодарила.
— Спасибо, хозяин...
— Что не так? — я взял ее за руку.
— Все так, — очень знакомо отговорилась она, но по тону было понятно, что все совсем не «так»
Я подавил в себе вспышку злости и потребовал:
— Рассказывай, пока я совсем не осерчал. Ну?
— Другой ты стал! — с жалобным надрывом всхлипнула Зарина. — Совсем другой! Во всем. Как подменили!
— Мы же говорили об этом... — начал я и тут до меня дошло.
Твою же мать! Распознала, зараза, в постели, что чужой! У женщин же все это на уровне рефлексов! Тело то Шемякино, а привычки любовные и стиль самого процесса другие!!! Ведь у каждого мужика по-разному! Позы и все такое. Дурень я дурень, придется отбалтываться.
— Ты о баньке, что ле?
— Угу... — в глазах аланки блеснул неожиданный страх. — Не злись, хозяин, я даже испугалась. А как кто вселился в тебя, какой-нить нечестивый?
— Не любо было?
— Любо! — со подчеркнутым стыдом в голосе ответила Зарина. — Ой, любо! Но...
— Что, «но», дурища? — рыкнул я. — Решил попробовать по-другому и сразу плохой?
— Не плохой, хороший! — плаксиво возразила аланка и тут же пытливо, со скрытой угрозой спросила: — А кто научил? Можыть баба какая?
— Баба... — передразнил ее я. — Когда?
— Ну да. А как ты еще... ну... придумаешь? Ну скажи...
— Обойдешь, буду пользовать как пользовал раньше. Ишь...
— Дурак!!! Ой, прости хозяин. Ну скажи, молю!
Я склонился к ее уху и нашептал такого, что аланка залилась пунцовой краской. Ну а чего она? Я еще тот в этом деле затейник.
Как позже выяснилось, прежний хозяин тела занимался этим делом со своей аманаткой сугубо посконным способом, сиречь, «бутербродиком». А еще молился усердно перед тем, как...
В общем, на этом недоразумение прояснилось, но я решил впредь быть осторожней. Хотя, сей фортель мог быть просто бабской хитростью. Муж попробовал что-то новенькое, а баба что думает? Правильно, мол: почитает гулящей и развратной, так что надо сначала изобразить из себя святую невинность, для бережения. А после того, как мужику мозг вынесет, уже можно. Как-то так.
От приятных воспоминаний я улыбнулся, но при виде московской рати снова впал в уныние. Это что, мне туда впереди на лихом коне переться? А кому еще вести свою дружину? Конечно, мне. А если совней пырнут? Етить...
В общем, предстоящая битва никакого энтузиазма не вызывала. Да, страдаю излишней лихостью, бывает, но жизненный опыт большой. Не всегда, но частенько бережет. Опять же, дико претит своих рубить, особенно после этой гребанной войны в современности. Свои иззводят своих, а чужие пролучают профит. Всегда так.
Из мыслей вырвал один из моих ратников, притащивший какого-то встрепанного монаха.
— Грит к тебе, княже.
Монах согласно тряханул козлиной бороденкой.
Я ненадолго задумался, предположил, что это может быть гонец от игумена Зиновия и отъехал в сторону.
Монась долго копался за пазухой, потом подал мне маленький кожаный футлярчик в виде трубки.
Я угадал, он привез мне письмо от Зиновия.
Игумен очень подробно расписывал состояние дел при дворе великого князя Василия, выражал уверенность в том, что он отхватит люлей и слезно молил оного князя не лишать живота, а если получится, отпустить на все четыре стороны. Аргументируя заветом еще Калиты, потомкам княжеского роду, боронить другу друга пред внешней и внутренней опасностью. Писал, что если отпущу князя, то пойдет на пользу Руси, мол, есть предпосылки, а он всячески подмогнет.
Сему желанию монаха я не удивился: церковь всегда выступала на Руси миротворцем. Но вот свои личные интересы пока не увидел. Ну отпущу, а дальше? Снова окрепнет, опять война. Гарантий на полное замирение никаких. Может лучше наглухо извести?
Но решения так и не принял, решив доверится интуиции. Монаху велел устно передать Зиновию, что приложу все усилия.
А еще, я серьезно принял во внимание предупреждение игумена о неком боярине Всеволже, перебежчике из московского стана к отцу. Мол зело вредный и пакостный человек, продаст при случае за полушку.
Я его уже видел и уже успел по внешним признакам определить, как льстивую и корыстную тварь. Полненький, морда угодливая и пронырливая, в глазенках великая алчность. Сразу видно: нашим и вашим, а больше всего себе; никогда не любил таких. Но батя к нему прислушивался. При отце обретался еще один такой, но уже свой, а не перебежчик. Боярин Морозов, тоже крайне хитрая скотина. Отчего они с Всеволжем люто ненавидели друг друга.
Кубло змеиное, мать его.
В общем, отпустил гонца с устным ответом и вернулся к себе. Но тут примчался отрок от Юрия Дмитриевича, то бишь, моего родителя и по совместительству верховного главнокомандующего.
— Князь совет собирает! — проорал он с преисполненной важностью мордой и рванул дальше.
— Бля... — с чувством ругнулся я и отправился в импровизированную ставку на холм.
— Храни тебя святой Георгий! — перекрестила меня в спину аманатка.
Отчего мне стало еще страшней, ведь словно на убой проводила.
Твою же мать!
— Немедля выступаем, — сухо заявил Юрий Дмитриевич. — Смотрите... — он ткнул рукой в московскую рать.
Я присмотрелся и понял, что он показывает на участок обороны занятый московскими посадскими, которых великий князь неосмотрительно выставил в первую линию обороны.
— Туда наперво ударим! — твердо продолжил князь. — А головной полк поведет... — он провел взглядом по сыновьям.
И задержал взгляд на мне.
Я взмолился, чтобы выбрал не меня. Чуть на колени не упал, стыдоба, да и только.
И господь услышал, вести головной полк отец назначит моего старшего брата Ваську.
Впрочем, и я без дела не остался, возглавив усиленный полк правой стороны. Левый отдали нашему меньшему брату Дмитрию, прозванному Красным, за пригожее личико. Левому и правому полку назначалось контролировать и обхватывать фланги московских.
После совета собрался к своим, но отец Шемяки меня остановил:
— Погодь пока, Димитрий.
Я молча подошел к нему. Но приметил, что остальные ушли, а Всеволж зачем-то остался.
И рыкнул:
— Чего окаменел? Не твоего ума дело. Пшел...
В глазенках боярина мелькнула злость, но он только поклонился и убрался.
— Зачем ты так