Я то и дело представляла себе, как Женька едет домой со злосчастным прибором и мнёт, мнёт, мнёт в кармане чек на покупку. Было что-то в этой картине такое, от чего у меня по коже бежал озноб.
Я даже съездила в тот магазин оптики, чтобы поговорить с продавцом, оформлявшим злополучную покупку. Но выяснилось, что тот сотрудник накануне уволился и покинул город, не оставив нового адреса.
А вскоре и Егор пришёл в кофейню в последний раз.
— Я отчислился, — хмуро сообщил он. — Перевожусь в Москву, в Академию Госмагии. Начну с нуля. Меня ещё в семнадцать лет туда записали, но я рисовать хотел, поэтому и не стал поступать.
— А как же ты увернулся? — Я вспомнила свой кувшин с чаем из оленьей травы.
— У меня дядька в Мадриде служит. Он связи поднял и «отмазал меня».
— А зачем же ты теперь?.. — спросила я, уже догадываясь, зачем.
— Если бы я в своё время не отказался от изучения магии, я бы мог спасти Женю. А мазня моя никому помочь не сможет. Может быть, это судьба меня наказала — за дезертирство.
— Наверное, ты прав, — сказала я. — Сама недавно думала, что надо было в Академию идти, на медицинский. С моим уровнем меня куда хочешь приняли бы. А я тоже дезертировала. Но ты-то, ты художник от Бога, знай, что картины твои чудесные. Не бросай это дело. Ты же сможешь рисовать просто так, для души?
— Не знаю. Может, когда-нибудь и смогу, — помолчав, вяло отозвался Егор. — Сейчас не хочется. Ничего не хочется. Я дела улажу и к Жене на лето уеду. Увидимся. — И с этими словами он исчез из моей жизни тоже.
Я осталась совсем одна.
Снежинка, как всякий фамильяр, остро чувствовала подавленное настроение хозяйки и большей частью спала, свернувшись в клубочек. Я была глубоко благодарна ей за то, что она не приставала ко мне с соболезнованиями и не знакомила меня с оптимистичными историями из Катнета, как делала обычно, когда я была не в духе из-за каких-то пустяков.
Я наконец-то взяла себя в руки и смогла рассказать маме о несчастье с Женькой. Раньше мне до такой степени не хотелось говорить об этом, что, когда мама передавала приветы Жене, я бодро отвечала «Ага, передам». А Женька в это время уже лежала в гипсовом коконе, опутанная проводами и трубками, с мёртвым белым лицом, недвижимая и безмолвная.
Мама ужаснулась известию, но с отчаяньем в голосе торопливо сказала, что никак не может приехать ко мне в Петербург.
— Прости меня, Данечка, прости, но мне сейчас обязательно надо быть в Оленегорске. Как только всё разрешится, я сразу же примчусь. Нам давно уже надо повидаться.
— Проблемы в библиотеке?
Мамины слова удивили меня.
Я знала всех маминых подопечных в спецхране. Фолианты ей достались сложные, в большинстве из них заключалась скорее тёмная магия, чем светлая, но мама уже давно нашла общий язык даже с самыми сложными объектами, и в Оленегорском хранилище уже несколько лет царили тишь да гладь.
Мама немного замялась.
— Нет, Дань, у папы… сложности. Ничего серьёзного, но ему нужна моя помощь. Продержись немного, зайка, скоро увидимся.
Ничего себе — ничего серьёзного, подумала я. Что же это за сложности, если папе нужна мамина магическая помощь? То, что мама нужна папе именно как ведьма, я поняла по тому факту, что она не бросила сразу все дела и не прилетела утешать меня и отвлекать от грустных дум.
Только проблемы на Заводе могли удержать маму в Оленегорске. Неполадки в особом цеху могли быть такими, что вся долина имела шанс взлететь на воздух. Производство магического оружия — непростой и опасный процесс.
И конечно же, я никак не могла узнать подробности — не телефонный был разговор. И не интернетный. Предприятие хоть и находилось в частных руках, но служило интересам Империи, выполняло государственные заказы и по сути дела было засекреченным.
Умение держать язык за зубами относительно папиной работы мне прививали с детства.
На прощание мама попросила меня не замыкаться в себе и побольше общаться с людьми.
Я, придав голосу убедительности, произнесла:
— Мам, не беспокойся, со мной всё будет в порядке. Жизнь продолжается, я знаю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Общение лечит, — сказала мама. — Даже если тебе поначалу тяжело будет, всё равно, Данечка, разговаривай с людьми — хоть бы и через силу, прошу тебя.
— У меня много друзей, — сказала я уверенным тоном. — Всё в порядке.
Первый раз я соврала маме. Ничего не было в порядке.
Я разогнала всех, кто мог бы вывести меня из болезненного состояния.
Маленький уютный мирок разрушился, я в прострации сидела на развалинах и не желала их покидать.
* * *
Истаяли чёрные кружева последнего снега, и на улицы Петербурга пришло весеннее тепло. Даже городской воздух, к грубым запахам которого я долго привыкала, стал будто бы нежнее и мягче. Лёгкая жёлтая дымка плыла среди деревьев, и с каждым солнечным днём она становилась зеленей и гуще.
В восьмом часу утра, в первый день майских праздников я сидела за столиком «Кофейного рая» в ожидании посетителей, а пока никого не было, пользовалась свободным временем и читала учебник магической латыни, взятый в институтской библиотеке.
В столь ранний час в зале кофейни находились лишь я и новый бариста Эдик, занявший место Лены. Эдик тоже был студентом-магом. Он, нацепив наушники и поставив ноутбук на нижний прилавок стойки, самозабвенно сражался в какой-то шибко волнительной компьютерной игре. Со стороны барной стойки периодически доносилось «Ах, ты ж!..», «Ох, ты ж!.. и «Нате вам, получайте, гады!».
На кухне гремела противнями наша стряпуха, Нина Семёновна, по залу плыл приятный аромат свежей выпечки, восклицания из-за стойки стали невнятны и перемежались чавканьем — первая пара пирожков уже исчезала в ненасытном Эдике. Из колонок звучал негромкий джаз — с прозрачными трелями верхних фортепианных нот. Нотки легкомысленно стремились к небу, но их уравновешивал рассудительный басок контрабаса.
Утреннее солнышко заглядывало в каждый уголок кофейни; я с удовлетворением отмечала, что стыдиться нам нечего — тёмные доски пола сияли, клетчатые скатерти радовали свежестью. На каждом столе стояла вазочка с цветком, и заклинание неувядания было выполнено аккуратно и надёжно — я сама накладывала его позавчера. Куда ни посмотришь — ни пылинки, ни соринки. Мне вспомнился рассказ Хемингуэя, где один старик приходил в кафе и подолгу там сидел, потому что там было «чисто и светло».
Эта вещь так и называлась — «Там, где чисто, светло», и у нас было в точности так.
Учебник мне попался старенький, апатичный, и библиотекарь Лина Давыдовна, выдавая его, даже извинилась.
— Прости, Данюша, что подсовываю тебе такой… — она покосилась на книгу и продолжила, — … раритет, но уж кто-кто, а ты с ним справишься.
Поначалу буквы были бледными, местами даже совсем исчезали. Но я пошептала учебнику ласковые слова, погладила по потрёпанной обложке, осторожно расправила заломленные уголки страниц и устроила книгу так, чтобы раскрытые страницы смогли погреться в утренних лучах. Постепенно от поглаживаний и воркований мой старикашечка оттаял, взбодрился и даже помог с объяснениями в одном сложном правиле. Красивый старинный шрифт стал чётче, а на пустых доселе страницах обнаружились недурные гравюрки.
Вот и славно, мастерство не пропьёшь, довольно подумала я, поглаживая хрупкие листы. Впервые за последнее время я почувствовала что-то вроде спокойствия.
Сердечная боль нерешительно качнулась и сделала шаг назад.
Тонко прозвенел колокольчик. Какая-то ранняя пташка уже впорхнула в наше заведение в поисках кофеина и хорошего настроения.
Раньше, принимая заказ у посетителя, я, в отличие от своих коллег, никогда ничего не записывала. Это была моя личная фишка, невинное хвастовство идеальной памятью. После несчастья вдруг обнаружилось, что слова перестали послушно укладываться в аккуратные стопочки, а вместо этого разбредались в разные стороны, как стадо непокорных коз. Пришлось завести блокнот, такой же, как у остальных официанток.