будет дальше. До этого было всё понятно, я действовал инстинктивно, не отдавая себе точного отчёта в происходящем. К тому же, я до конца не верил в то, что это происходит на самом деле. Зачем-то я попросился к ней, хотя мог прийти к бабушке, и ничего страшного не было бы. Зачем-то она меня впустила, постелила на полу, и дала пачку мармеладок. Аня помнила, что я очень люблю мармеладки. И откуда они у неё взялись?
Идя домой, мы больше не могли говорить непринуждённо обо всякой ерунде. Потому что пока мы ехали в поезде — всё казалось далёким, ничего не надо было решать, как только мы вышли — сразу появились насущные вопросы. К тому же, я очень давно не спал как следует, Аня, наверное, тоже.
Перед сном мы вышли на балкон покурить, поэтому, как только я лёг, сразу начал громко кашлять и не мог остановиться. Было ужасно стыдно перед Аней.
Но вот теперь, когда будильник зазвенит примерно через час, мне стало очень страшно. Я сам не до конца понимаю, почему. Неужели я так привык к грязи и чему-то нехорошему, что одна-единственная девушка, которая отнеслась ко мне хорошо, теперь вызывает у меня страх и чувство, что что-то идёт не так?
Но какая она красивая!
Звенит будильник. Неестественно быстро я просыпаюсь, она делает тоже самое. Значит, и она не уснула в это время.
Аня предлагает чай. Но чая не оказалось, и мы просто попили воды.
Сидели за столом и пили воду из стаканов, потому что не было чая.
— Аня, давай вечером спишемся, я пока к бабушке всё-таки пойду, спасибо тебе большое, что оставила переночевать, за воду спасибо…
— Да-да, Серёжа, отличная вода, я тоже так думаю. Хорошо! Погуляем вечером, а я пока на кладбище схожу, цветы поменяю.
— Здорово, хорошо, я тогда пойду.
Здорово. Я это правда сказал.
Нужно вам описывать её квартиру? Вот и я думаю, что не стоит. Тем более, я ничего не запомнил.
Я невероятно быстро запрыгнул в кроссовки.
— Ну, до встречи, Серёжа, — Аня обняла меня на прощание, я задрожал в её руках.
Я вышел из серой трёхэтажки. Да, квартира Ани находилась в так называемом block of flats, или, как говорят у нас «трёхэтажки». Ворд решил выделить это слово красным. Это он оттого, что жизни не видал.
Бабушка жила в небольшом деревенском доме. Прежде чем пойти к ней, я зашёл в один из трёх магазинов в Константиновичах. Люди на меня как-то странно смотрели, даже останавливались, пристально на меня поглядывая. Кто-то здоровался. В основном в магазине были взрослые люди, в основном брали водку. Я взял коньяк за пятьдесят три рубля. Кассирша с недоверием на меня посмотрела (зачем брать один коньяк за 50 рублей, если можно взять пять бутылок водки), затем я попросил пачку сигарет, и был таков. Всё это мне продали, не спросив паспорт. Может, я и не выглядел на тот возраст, когда паспорт спрашивать определённо не стоит, скорее всего я просто имел вид человека, которому непременно надо вот это вот всё. Так, впрочем, выглядели все, кого я успел встретить по пути.
Вышел на улицу и занялся своим любимым делом — курением. Покурил и опять разразился страшным кашлем, что мне совершенно не понравилось. Кажется, я сплюнул кровью.
Давно ничего не ел, не считая воды, так любезно предложенной Аней. Я даже немного испугался, когда, кашляя, не мог остановиться. Выкашляв по крайней мере душу, я пошел к бабушке.
Всё серое, только заборы выкрашены во всякие цвета, но лучше бы и они были серыми. Почти никого нет.
Дом бабушки. Небольшой зелёный домик. Я открыл калитку и зашёл на участок. Подошёл к двери, открыл её. Через прихожую, на кухню — бабушка именно там. Смотрит телевизор и чистит картошку.
— Ба! Серёжка приехал! Ай-ё! Ходи, поцелую! — бабушка вся светилась, бабушка плакала, и бабушка была рада меня видеть — а когда ты приехал, внучек?
— Сегодня, бабуль, вот только что, — не стоит бабушке знать о моих вчерашних приключениях.
— Сегодня? Ну, добро, Серёжка. Ты пока иди мойся, с дороги ж только! Ай, дай ещё поцелую, как я рада! Столько годков не приезжал, а тут приехал! Как я рада! — бабушка опять меня поцеловала, я её тоже.
— Бабуль, я тут кое-что привёз тебе.
Я достал бутылку коньяка и поставил на стол.
Бабушка рассмеялась.
— Ой, ну спасибо, спасибо внуча, только он ж дорогой, небось! Откуда у тебя такие гроши большие теперь?
— Так я же, бабушка, играю до сих пор, — я постучал по чехлу с гитарой, висевшему у меня за спиной.
— А-а-а, ну, добро, добро. Всё, иди пока мойся, отдохни с дороги, я пока есть наварю. Голодный же?
— Очень голодный, бабушка.
И действительно, я уже даже не чувствовал боль в животе, я просто перестал чувствовать живот, а после того, как покурил, стал ходить, слегка пошатываясь — кружилась голова.
Бабушка страдальчески покачала головой. Внук не должен быть голодным. Это страшное преступление.
Я во всём послушал бабушку — пошёл в ванную (а у бабушки была дома ванная), помылся, переоделся, и зашёл в комнату, где вырос мой папа.
В восьмом классе нас водили в музей одного поэта, и комната отца во много напоминало то место. На стене висел большой портрет папы с молодости (ещё чёрно-белый), на полке в рамке стояла фотография с ним. Часы остановились, бабушка их выключила в тот самый день. На полке лежали папки с его стихотворениями. В комнате было чисто. Видно, что бабушка здесь убиралась, но ничего не трогала. Я открыл маленькую книжку, сборник стихов папы. Все его стихи я знал наизусть, мне попался вот этот:
И без молнии гром вдруг заглохнет,
И в безмолвии плачет земля,
Вспоминаю себя с четырёх лет,
А забыть я хотел бы с нуля.
Стало совсем грустно. Я услышал, как сзади всхлипывает бабушка.
— Ай, Сашка, Сашка, какой ты молодой был, ай! — бабушка тотчас же перекрестилась, успокоилась, и добавила: — ну, Серёжка, ты тут свае сумки кидай, поживёшь в отцовском покое, тут чиста, я каждую неделю тут прибираюсь…
— Спасибо тебе большое, бабуля, — я подошёл и поцеловал бабушку.
— Ну, всё, идём есть! А какой ты худой, какой худой!
Мы пришли на кухню. Я понятия не имею, как, но бабушка успела сварить картошку и в данную минуту пекла блины.
Я сел за стол и впервые за долгое-долгое время нормально пообедал. Я вообще-то не люблю есть, стараюсь есть