Читать интересную книгу Милостыня от неправды - Ефим Сорокин

— Нет, это был уже не отец! Это был его двойник! Это что-нибудь меняет?.. Я не спрашиваю, Ноема, как ты догадалась, но я хочу, чтобы ты спросила, кто мне подсказал такой ход, — не своим голосом сказал Тувалкаин и посмотрел на сестру так, точно хотел сделать из нее мишень для издевательства.

— Я задаю тебе вопрос: кто тебе подсказал такой ход? — ласково глядя на брата, спросила Ноема-жрица и холодно рассмеялась.

— Отвечаю! Твоя похоть! Ты подкупила двоих жрецов Иагу, и они клеймили твоего мужа Ксанта, который потерял мужскую силу. Ты выдала двойника за Ксанта, но Иагу случайно увидел клеймо на плече лже-Ксанта, с которым ты жила как с мужем, и заподозрил своих жрецов. Я был поражен твоим поступком!.. А подкупленных тобою подручных Иагу зарубил Ламех…

— Лже-Ламех, — уточнила Ноема и осторожно спросила: — А у меня тоже есть двойник?

— Да, — сказал Тувалкаин чужим голосом, а Ноема-жрица испытала ни с чем не сравнимое удовольствие, точно она отделилась от самой себя.

— И она молода? — спросила Ноема-жрица и неожиданно легко засмеялась.

— Да.

— Я боюсь, что с ней спит какой-нибудь жрец! Убей ее! — потребовала Ноема-жрица, лицо ее исказила гримаса ненависти, но чужой голос оставался веселым, легким и ласковым.

— Ты с ума сошла! Ее органы тебе еще пригодятся.

— Ты, Ту, додумался до страшных вещей! Они открывают в нас столько гадости…

— Ну, гадости в себе мы можем открыть и без науки, а человеческое познание не остановить! Со временем операции по пересадке органов будем делать и простолюдинам, и массовое человеческое сознание оправдает нашу сегодняшнюю дерзость…»

«Совсем обнаглел», — подумала Ноема-жрица про Иавала-скотовода, но услышала свой голос и испугалась, потому что ее плотоядные губы оставались сомкнутыми. Она хотела крикнуть вознице: «Разворачивай ангелов! Мы едем в новый город!» — но звук точно застрял в гортани. Тут Ноема-жрица услышала свист, и ужас объял ее, ибо она догадалась, что свистит она сама, свистит с широко открытым ртом. А служанка в испуге забилась в угол кареты.

12

Я шел в сгущающейся тьме и запоздало упрекал себя в нерасторопности. Каждый лесной шорох казался мне если не опасным, то подозрительным. Падающая на плечо шишка пугала до полусмерти. В темноте стало еще страшнее. Под ногами верещала звериная мелочь. Желтые глаза из кустов заставляли цепенеть от ужаса, ибо в этом лесу обитали звери, которые никакого страха перед людьми не испытывали. Я оборачивался на каждый тревожный звук и вскоре завертелся на месте, когда булга невидимых зверей стала доноситься отовсюду. Животные, не знающие приручения, незримо грудились вокруг меня. И вдруг я услышал человеческий голос:

— Кто ты? — вполне хладнокровно спросили меня.

Я растерялся, но страх свой спрятал.

— Я — человек.

— Вижу, что не ангел. — Говорящий зажег факел, и огонь осветил черноволосого, косматого, широкоплечего, низкорослого человека с нетерпеливым взглядом.

— Я шел от Енохова источника к железной дороге, хотел сократить путь и заблудился, — скороговоркой пролепетал я, — и буду вам признателен, если вы мне поможете выбраться из леса.

— Заблудился ты основательно! — Незнакомец посмотрел на кого-то невидимого рядом, точно ожидая от него решения, помолчал, точно прислушиваясь к неясному ответу и велел следовать за ним. Я поспешил за провожатым.

— В пещере, где жил Енох, есть музыка небес, — неожиданно произнес мой спутник, — но сейчас вряд ли ее кто слышит. Там, кажется, больше заняты продажей воды. А когда слушаешь музыку этой пещеры, хочется встать на колени.

— Я, кажется, догадываюсь, кто вы… Вы — Иавул-музыкант?

— Надо же, кто-то еще знает обо мне, — не без удовлетворения на ходу сказал Иавул другим голосом. И я сразу запутался, какой голос его, а какой для него чужой. — У меня здесь неподалеку небольшая пещера. Я иногда уединяюсь в ней. Здесь я пишу музыку. Город стал невыносимо шумным. Кузнецы лупят молотками по железкам. Когда их храмы были под землей, никто не слышал звуков наковален. Тувалкаин свой культ сам же и рассакрализовал. Впрочем, теперь он занят другим, а его кузнецы гремят молотками на каждом углу. Как прикажете писать музыку? Колесницы опять же грохочут по мощеным мостовым. Впору самому прятаться в древние храмы, но подземелья меня всегда угнетали. Хочется выше, выше, в бесконечную вышину, поближе к вечности. А в подземных храмах чувствуешь себя так, будто еще не проклюнулся на белый свет. В городе можно писать только гимны! И еще изобретать свистки для стрел, которыми отпугивают животных… Немного передохнем! — Иавул воткнул факел в расщелину между камней, вынул из-за пазухи черную свирель из бивня выравнителя, и, размяв губы, заиграл. Он дул в бивень и закрывал пальцами дырочки. При этом лицо музыканта надулось и стало безобразным. Но никаких звуков не издавалось. А в лесу вдруг стало тихо. Иавул отнял губы от музыкального бивня, и заросли музыки вдруг заполнили темноту леса. Лицо Иавула разгладилось.

— Этот инструмент я смастерил в то же самое время, когда мой брат Тувалкаин выковал меч, которым убили Каина. Об этом мече, который прервал жизнь, — ну, может, не совсем достойного, но человека, — об этом мече написаны папирусы, их изучают в школах. О моем маленьком чуде никому ничего неизвестно. Поначалу меня это обижало, но потом я стал мудрее. Тебе будет не вполне понятно то, о чем я говорю, но все чудесные вещи, которые привел в жизнь своим гением Тувалкаин, не имеют в своей гамме семи нот… Как давно это было! Будто в какой-то другой жизни и с другим человеком. Я срезал тростник для дудочки, а он оказался ущербным. Должно быть, его прогрыз какой-то усердный жучок. Но я пригубил трубочку, и она издала необычные утробные звуки. Когда я закрывал дырочки пальцами, звуки менялись. Тогда это открытие поразило меня… Я не спросил, как зовут тебя, юноша.

— Ной.

— Ной? Странно, мне казалось, что люди с таким именем не должны бояться зверей… — Голос Иавула без всякой причины поменялся. — Нам надо идти, а то мы не доберемся к опушке и до рассвета.

— Поверьте, я не хочу, чтобы этот мир погиб в водах потопа, — на ходу сказал я.

— Ну, это у вас от молодости. С годами такая благость проходит. Но я — совсем не об этом. Я хотел спросить, не было ли тебе каких-нибудь откровений?

— Нет!.. Правда, я вижу сны, но сифиты…

— Сифиты верят не всем снам! — останавливаясь, сказал Иавул. — И все же я прошу вас рассказать хотя бы один из них.

— Эти сны отличаются от обыкновенных снов отсутствием уверенности в пробуждении. Я (по прихоти сна исполненный годами) сижу у открытого люка ковчега и очищаю одежду свою от нечистот. Моя жена и мои дети со своими женами стоят у края ковчега и смотрят вниз на утихомирившуюся воду. По прихоти сна я могу видеть их глазами. Затопленный город медленно уплывает от нас. Если бы ни его удаление, можно подумать, что ковчег неподвижен. Над ним кружат выпущенные птицы. Солнце просушило бревна дерева гофер, и на них обильно выступила смола. Они прямо-таки испускают смолянистые испарения. Я робко спрашиваю себя: неужели нет того мира, в котором я прожил пять раз по сто лет. И не могу понять, сожалею ли я об этом. Но вот в мои мысли пробираются возня и шум из утробы ковчега. Я слышу душераздирающий крик: «Нас тянет в воронку!» Страх едва не останавливает биение сердца, но по прихоти сна я вспоминаю о книге Еноха и только с ней связываю спасение. Я снова пробираюсь в центр ковчега, где меня ждет спасительная книга. Сыновья мои спешно задраивают люк. Я лезу по ревущим и блеющим животным на идущий от книги свет, излучаемый алмазами на ее золотом окладе. Ковчег накренился. Нас засасывает в воронку. Я замираю перед книгой. Алмаз сияет ярче, мерцают обременяющие его жемчужины. Моя трепетная рука — уже на уголке оклада. И свет от жемчужин красного цвета уже просвечивает мои пальцы. Животные притихли. Алмаз сияет ярче, внутри его будто заблестело вращающееся веретено. И сон отлетает, унося с собой воды потопа…

— Ты слышишь музыку, Ной? Не когда кто-нибудь ее исполняет, а — музыку окружающего мира.

— Нет, не слышу.

— Жаль, очень жаль! — проговорил Иавул и продолжил путь. — Мне казалось, что Ной, тот самый Ной, который спасется в водах потопа (если он, конечно, будет), должен слышать не только музыку небес, но и музыку допотопного мира, иначе придется предположить, что суду воды подлежит и музыка, и ее не будет у обновленного человечества. А что это за человечество, у которого не будет музыки? Музыка — самое большое чудо в мире, более того, много более, — источник всяких чудес! Стоит ли тогда… Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я стараюсь понять вас.

— Есть музыка этого, допотопного мира. Слышал, как запел лес, после того, как я заставил замолчать его музыкальным бивнем? Слышишь, как поет лес сейчас? Так может петь только допотопный лес. Звуки послепотопного мира станут беднее и бледнее. Поверь мне! Хотя люди пророческим словам верят неохотно. Когда вернешься домой, послушай, как поют скалы. Ветер ударяет в них и издает звук, которого не будет после потопа, ибо и ветров таких не будет. Лес не будет так величественно шуметь — все измельчает! И человек измельчает. В каждом человеке, Ной, есть своя музыка, музыка его жизни. Я слышу и твою мелодию. Ты человек обыкновенной жизни, но музыка твоя очень мощная. Она как бы и не твоя, хотя исходит она из твоего сердца. Это музыка другого мира, который вы, сифиты, называете пакибытием. Но в тебе живет и только твоя мелодия. Она в гармонии с мелодией, исходящей из твоего сердца. Моя беда в том, что моя мелодия сложна, но во мне нет гармонии с мелодией, исходящей из сердца. Но вот загадка! Я не хочу, чтобы моя личная мелодия упрощалась за счет гармонии с небесами. Мне не понятно, зачем небеса хотят сделать меня примитивнее. Впрочем, что это я так пекусь о нашем допотопном мире? Сам я уже давно в нем не живу. Я живу в музыке, слушаю и созерцаю ее как бы изнутри ее самой.