Читать интересную книгу Хроники неотложного - Михаил Сидоров

— Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет — угнали ночью.

— Может, отмажется, может, нет — к нему ж сразу наряд заслали, домой.

— А он дядьку хорошо приласкал, ботинки веером, один вообще не нашли…

Народная примета: вытряхнуло из ботинок — не жилец! Есть одно место, на углу Пискаревки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут — хлоп! — новая пара.

— Семь-пять, поехали; восемь-шесть, поехали; акушерка, тоже поехали.

— Ну все, понеслось! Попали вы, мужики — Покрышева сегодня.

Есть на скорой такой феномен — диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую — и лавина, обвал, сель. Уйдет отдыхать — затишье. Вернется, и хоть караул кричи.

— Уличная поехала…

— Слушай, может, нам ее отравить, а? Ну, невозможно же!

Вернулся из диспетчерской Журавлев.

— Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.

— А мы куда, не знаешь?

— Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.

— Восемьдесят шестая — по-е-ха-ли!

Мы встали.

— Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?

У диспетчерской уже ожидала Принцесска:

— Вениамин Всеволодович, я вас, в воспитательных целях, совсем КТУ лишу.

— Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коли за дело, то и посеки…

«Мертвые души». Слово в слово почти.

* * *

— Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Не по-детски мужика перло. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает…

— Похоже, тебя еще и фильм вставил. Там Гоголь — один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д'Артаньяне, просто для него роль, как Паниковский для Гердта.

— Или как Жеглов для Высоцкого.

Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.

— Вон он. Лежит, падла.

* * *

Готов. Давно готов, с ночи, окоченел даже. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живет, иначе б нашли сразу.

— Зови ментов.

— Один-четыре-восемь-шесть…

— Слушаю.

— У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.

— Вызываю.

— Ждем. Чехол[43] с утра — к деньгам.

— Или к чехлам.

— Пари?

— Не хочу.

Подморозило. С неба не сеяло, вот-вот должно было проклюнуться солнце. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные.

— У меня «Мертвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались — хорошо чувствуется.

— Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» еще.

— Это кто?

— Кантри. Совершенно убойное. То, что надо от черной меланхолии — как рукой снимает.

— А вы его уберете?

Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.

— Мы — нет. Милицию ждем, они увезут.

— Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди кругом.

Ну, не будешь же ей объяснять, что труп в машине — это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно — она по телику видела, как «скорая» покойников возит.

— Не положено.

— Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.

— На помойке?

— Почему вы грубите?

Начинается.

— Дорогая моя, — Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами, — мертвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждем милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.

— Все через одно место у вас. Взяли б и увезли.

Все понятно. Мы с Веней переглянулись.

— Стоят, курят… хоть бы накрыли чем!

— Нечем.

— Все развалили, сволочи, такая страна была…

Блин! Ну почему они все такие, а?

— Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?

— А по-моему, самое место, Вень.

— Умный!

— Умный.

— Вы с какой станции? С нашей?

— Я не знаю, какая станция ваша, но, если хотите пожаловаться, — жалобы принимаются в письменном виде на Центральной станции скорой помощи. Малая Садовая, 2. Устные жалобы не рассматриваются.

— Как ваши фамилии?

— Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер — на борту.

— Вы должны сказать ваши фамилии, Ну достала, Тортилла!

— А ИНН вам, до кучи, не показать? А ну, поползла отсюда, рептилия!

— Как вам не стыдно?! Пожилого человека…

Ё-моё, еще набежало, а я не заметил. Со спины подошли.

— Старую собаку не батькой звать.

Это Веня. Сейчас они ему дадут; за тем и пришли.

— Я буду жаловаться в Горздрав…

И тут меня накрыло.

— Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя — приперлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше — не лезьте в него!

Все. Тормозные решетки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…

— О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола нужны…

* * *

Мы вмиг остались одни.

Угроза воздушного нападения миновала!

Сдали тело, сели в кабину.

— Ты, Вень, прям как Остап.

— Конечно! Отличный прием, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией — они от этого через швы дерьмом сочатся.

— Да как-то не получается.

— Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку — модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.

— Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался — жалею теперь несказанно.

— Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги — его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике — и ты король.

Веня потащил рацию.

— Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.

— Домой, восемь-шесть.

— Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.

— А у тебя что?

— Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…

* * *

Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют — бидонами икру мечут, когда вызывают.

Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке — таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.

— Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?

— Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.

— Где живете?

— На Охте. Недалеко.

— По дороге. Мы отвезем.

— Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.

— Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?

— Угол Пороховской и Среднеохтинского.

Сели в кабину.

— Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.

— А он заплатил?

— Нет.

— Я благотворительностью не занимаюсь.

— А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.

— Пусть платит.

— Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.

— Убудет.

— Вот слушай, тут ехать — двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?

— Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.

Веня достал десятку.

— На. Поехали.

И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял — ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались — совсем затяжелел пациент. Выходим — едрена в корень! — Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали — бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз — и в морду!

И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…